— Просто… — Непряхин дергался всем телом. — Тебе просто, я тут уже полчаса… Ага, ага! — Нагнувшись, потянул штанину кверху. — Пошло, кажется… — Стянув клеш со столбика, выпрямился снял мичманку, помахал ею перед носом. — Ф-фу! Замучился…

Он проводил Надю до ее дома на улице Аммермана, всю дорогу нес веселую чепуху, байки из морской жизни рассказывал. Надя смеялась. Немного не доходя до дому, посерьезнела вдруг, сказала, что ужасно боится первого выпускного экзамена, сочинения.

— Да не бойся, — сказал Виктор. — Что ты — образ Татьяны не знаешь? Или этих — лишних людей?

— Если бы Татьяна… А то попадется «Что делать?». Сны Веры Павловны… Я плохо эту вещь понимаю.

— А чего тут понимать? Напишешь, что все сны сбылись, и дело с концом.

— Видно, что ты артиллерист, — сказала Надя. — Тоже мне, выпалил… Сны Веры Павловны вовсе не сбылись, потому что это была утопия.

— Утопия? — Виктор сбил мичманку на затылок и глубокомысленно наморщил лоб. — А это что — плохо разве?

— Конечно плохо, — убежденно сказала Надя. — Утопия — это когда мечтаешь беспочвенно. Вот Вера Павловна швейную артель создала, и все там было по справедливости — да? А на самом деле это утопия. Ее Фурье придумал, французский утопист.

— Умная ты, — качнул головой Виктор. — А все-таки — что ж тут плохого, если все по справедливости?

— Потому что при царизме, когда власть у дворян, у помещиков, не могла существовать такая артель. Для нее почвы не было, понимаешь?

— Это понятно. Но при советской-то власти почва появилась? Появилась. Почему ж ты говоришь, что не сбылись сны?

— Не знаю, — сказала Надя. — Нам так объясняли… Утопии не сбываются, потому что утописты не понимали классовой борьбы… Ну, я пришла. — Она остановилась у подъезда.

— Мы эту вещь проходили, конечно, — сказал Виктор, глядя на освещенное майским солнцем нежное Надино лицо, — но я плохо помню. Только Рахметова помню, как он спал на гвоздях. Замечательный был человек.

— Он был новый человек, — поправила Надя. — Он для революции себя готовил — не то что лишние люди, которые только болтали.

— Лишние — конечно, — согласился Виктор, очень ему не хотелось, чтобы Надя ушла. — От них ведь никакого толку, от Онегиных этих, Печориных…

— А мне Печорин нравится. Ну, до свиданья…

— Погоди! У меня покоя не будет, если не узнаю, как ты сочинение сдала.

— Прямо! — Надя порозовела.

— Попрошусь в среду в увольнение. У нас командир башни хороший мужик, отпустит… Надя, в среду, значит, в девятнадцать тридцать буду здесь тебя ждать.

Надя не ответила, юркнула в подъезд.

В среду Виктор получил увольнение на берег, но дежурный командир, как назло, тянул резину, придирчиво осматривал строй увольняющихся — гладко ли выбриты, хорошо ли начищены ботинки и бляхи. Было как раз девятнадцать тридцать — три с половиной склянки отбили на линкоре, и пошел перекатываться скляночный звон по кораблям, — когда дотошный дежурный наконец распустил строй. Виктор ринулся к трапу, сбежал на гранит Усть-Рогатки и припустил по длинной причальной стенке. По Октябрьской, вдоль стены Морзавода, мчался быстрее лани, подковками ботинок выбил искры из чугунной мостовой возле Пенькового моста, поворотил на Аммермана, вихрем пронесся мимо бани и в девятнадцать сорок пять встал как штык у Надиного подъезда. Стоял он долго. Курил подряд. Из подъезда вышел дядька с лихими бровями, в кителе, в фуражке с морфлотовским «крабом», подозрительно оглядел Виктора, спросил:

— Кого ждешь, морячок?

— Виталия Лазаренко, — ответил Виктор.

Почему ему в голову пришла фамилия этого циркового артиста, прыгуна знаменитого? Трудно сказать. Бровастый хмыкнул и пошел, клешами метя щербатые плиты. Потом в дом вбежали двое подростков, затеяли там потасовку, не давая друг другу ступить на лестницу, ржали, дурачки жизнерадостные.

А Нади все не было. Наверное, в полдвадцатого она выглянула, мысленно назвала Виктора трепачом и вернулась к себе. Горько стало Виктору. А все из-за каплея этого, дежурного по кораблю. Все ему покажи, заразе, и носовой платок чтоб чистый был, и гюйс чтоб не был травлен известью… Откуда только берутся такие изверги рода человеческого? И ведь, скажи, какая подлость: если у человека важное дело, так уж непременно случайность норовит ему подставить ножку…

Поток горьких мыслей прервало появление Нади. Она вышла в белом беретике набекрень, в черном костюмчике в белую полоску, в белых сетчатых босоножках — и Виктора мигом подняло теплой волной и понесло-о-о в голубое вечернее небо…

Это, конечно, душу его понесло. Сам же он, с улыбкой от уха до уха, вытянулся, отдал честь и сказал:

— Здрасьте, товарищ Надя.

Она ответила сухо:

— Здрасьте. — И мимо прошла, будто Виктор был не человеком, пришедшим на свидание, а деревянным столбом для подвески проводов. А когда Виктор двинулся за ней, бросила коротко: — Не иди рядом.

Ладно, Виктор приотстал. Вот же (думал он) маменькина дочка боится, чтоб маменька из окна не увидела. Да зачем мне этот детский сад?

Но, размышляя таким образом, Виктор послушно шел за Надей, словно посторонний прохожий. Свернув на Интернациональную, нагнал ее, пошел рядом. Она и бровью не повела. Запрета, однако, на сей раз не последовало.

— Как сочинение написала? — спросил Виктор.

— Ничего. Пятерку получила.

— Поздравляю, Надюша, — обрадовался Виктор. — Вот здорово! А какая была тема?

Надя повернула влево на улицу Комсомола:

— Ну, я пришла.

— Куда пришла? — опешил Виктор.

— К подруге.

— Да какая подруга?! Я же тебе свидание назначил!

— Я на свидания не хожу. До сви… Прощайте, — сказала она и шагнула к парадному, из которого бил сильный кошачий дух.

— Надя, погоди! — Виктор проворно заступил ей дорогу. — Нельзя же так. Я с чистой душой к тебе, а ты… Я ведь не кусаюсь. Чего ты боишься?

— Я не боюсь. — Она подняла на Виктора взгляд и тотчас отвела в сторону. — Мы уговорились с подругой заниматься. В пятницу письменная по математике.

— До пятницы еще ого-го сколько времени, так что часок вполне можно погулять. Пойдем, Надюша, я тебе всю математику расскажу — от а плюс бэ в квадрате до бинома Ньютона.

Надя помотала головой. Однако не прервала его настойчивых слов, слушала с задумчивым видом, потом сказала:

— Пойдем. Только не час, а полчаса погуляем.

Они пошли по Советской, вдоль старых офицерских флигелей, в чьи окна смотрелся светлый вечер. Перешли по мостику Обводный канал. В этой части Якорной площади, за Морским собором, было безлюдно. Только у дверей артклассов торчал толстенький главстаршина с сине-белой повязкой на рукаве — покуривал, пялил скучающие глаза на идущую мимо парочку.