— Это не твоя страна, но тебе нечего бояться, — сказала Лейла, и в словах ее сквозила потаенная горечь.

— Что ты имеешь в виду?

— Что вам — европейцам — трудно понять мусульманские традиции. Эти люди решили, что ты просишься к ним переночевать и, хоть они и очень бедны, все же предложили тебе все, что у них было.

Не всем легко понять наши обычаи. Но законы гостеприимства для мусульман священны.

— Сейчас я это уже понимаю.

— Если ты воспользовалась их гостеприимством, то не должна была пренебрегать и традициями.

— О чем это ты?

— Алжирцы не похожи на нас. Они живут по старым законам. Это ведь так говорится? Они не могут понять, как это женщина может выйти одна на улицу, тем более если она иностранка и ее пригласили в дом. А уж то, что ты вошла в место, где собираются мужчины… Для некоторых это грех пострашнее, чем если бы ты шла по улице с голыми плечами.

Монтсе задумалась над тем, что сказала Лейла. Мало-помалу ею овладевала грусть. Медсестра неожиданно сообразила, что не стоило сильно расстраивать пациентку. Она привычным жестом дотронулась до ее лба, хоть и знала, что у той нет температуры.

— Не грусти. Ты совсем скоро окажешься дома и будешь рассказывать обо всем этом своим близким как о захватывающем фильме.

Лицо Монтсе при этих словах исказила гримаса страдания. Лейла ошеломленно замолчала. Она никак не могла привыкнуть к таким резким перепадам настроения.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Монтсе?

— Нет, мне нехорошо. Я даже сама себе не могу объяснить свое состояние.

— Попробуй рассказать мне. Может, я смогу понять.

Монтсе с трудом проглотила комок в горле. Она провела рукой по волосам, приглаживая их.

— Мне нет смысла возвращаться в свою страну. Как только я подумаю об этом, мне кажется, что я проваливаюсь в темный колодец, из которого не в силах выбраться.

— У тебя нет детей?

— Есть дочь, но я не нужна ей, — ни на секунду не задумавшись, соврала Монтсе.

— А работа есть?

— Да, есть, но я взяла длительный отпуск. Меня никто там не ждет. Если я сгину здесь навсегда, никто обо мне и не вспомнит.

Они некоторое время помолчали. Через дворик прошли медсестры, вежливо с ними поздоровавшись. Лейла перекинулась с подругами парой арабских фраз. Потом они снова остались одни.

— Хочешь пойти ко мне в гости? — неожиданно спросила сахарави. — Я могу устроить так, что тебя отпустят. На следующей неделе мы будем праздновать Пасху — это два дня, которые надо проводить с теми людьми, что тебе дороги. Ты могла бы познакомиться с моей семьей.

Лицо Монтсе озарила улыбка — слова медсестры согрели ее израненное сердце.

— Что, правда? То есть я хочу сказать — это возможно?

— Конечно, возможно. Мне нужно всего лишь составить запрос чуть по-другому. Ты можешь отправиться в свою страну ближайшим рейсом или рейсом попозже. Когда хочешь. Мои родные будут рады.

Монтсе обняла ее, хоть это и стоило ей некоторых усилий. Она все еще была очень слаба.

— А ты подстрижешь меня? — неожиданно спросила она с энтузиазмом.

— В смысле волосы?

— Да, волосы. Я совсем заросла, ты не замечаешь? Или ты не хочешь меня стричь?

— Да нет, если хочешь, я подстригу. И даже покрашу в рыжий, если тебе это надо. У меня дома есть henna. Красная хна, так вы, испанцы, кажется, говорите? Я ее для Пасхи много заготовила. Так ты придешь?

— Да, Лейла. Это самое лучшее приглашение, какое я когда-либо получала.

И, сказав это, она в очередной раз почувствовала неожиданный приступ грусти, с которой не могла справиться.

* * *

Он снова и снова бросал нетерпеливые взгляды на стрелки часов, будто бы мог этим ускорить движение времени. Последние полчаса стали для Сантиаго Сан-Романа самыми долгими в его жизни. Он не переставал спрашивать себя, какого дьявола он делает здесь в субботу, в два часа ночи, держа под парами «Сеат-124», готовый в любую секунду, как только получит условный сигнал, сорваться с места. Чем больше он об этом думал, тем меньше понимал, как он вообще мог так по-идиотски вляпаться. В какой-то момент он окончательно уверился, что его обманули как сопливого новобранца. Сантиаго был взбешен и совсем уже потерял надежду. Оружие, спрятанное под курткой, каленым железом жгло бок. Иногда он был близок к тому, чтобы зашвырнуть проклятый кусок металла куда подальше, перемахнуть через парковую изгородь и бежать отсюда со всех ног. Но потом вспоминал лицо сержанта Бакедано и замирал, парализованный страхом.

В нарушение приказа он вылез из машины и нервно ходил вокруг, пытаясь взять себя в руки. Ему было очень неуютно в гражданской одежде. Он знал, что нарушает устав, но это, пожалуй, сейчас волновало его меньше всего. Маленькими шажками он мерил пространство вокруг машины, не отходя дальше чем на пятьдесят метров. К ней был предусмотрительно прикручен номерной знак с буквами SH, да и вообще ничто не позволяло определить ее принадлежность к армии. В бардачке лежали документы на автомобиль и права на имя какого-то незнакомого африканского торговца. Это было по меньшей мере странно. Сантиаго обуревали подозрения, что все это злая шутка старослужащих, решивших таким образом скрасить себе субботний вечер. Однако каждый раз, когда он нащупывал под одеждой рукоять пистолета, эта гипотеза казалась все менее вероятной. Зачем бы это они оставили ему оружие, если хотели только повеселиться?

Он снова уселся на водительское место, докурил последнюю сигарету, бросил окурок в окно, а пустую пачку на заднее сиденье и волевым усилием подавил желание еще раз взглянуть на часы. Вместо этого внимательно всмотрелся в ту часть улицы, где за углом одного из домов полчаса назад скрылись Бакедано и еще двое «стариков». Теперь он был точно уверен, что эта троица не замышляет ничего хорошего. Он ясно представил себе, что будет, если сейчас он все-таки сбежит. В голове сложилась четкая картина — его собственный труп валяется с выпущенными кишками в придорожной канаве за городом.

Сегодня вечер субботы, а значит, только один Гильермо может всполошиться, если он не вернется в казарму. Пока начнутся масштабные поиски, его мертвое тело уже иссушит безжалостное солнце пустыни. Так что на то, чтобы немедленно исчезнуть отсюда, у него не хватало смелости. Сантиаго чувствовал себя последним дерьмом, потому что в вечер пятницы, когда на прогулке к нему подошел сержант Бакедано и предложил это дурно пахнущее дельце, он не сумел отвертеться.

Суета, царившая в казармах в вечер пятницы и в субботу, разительно отличалась от общего спокойствия и размеренности остальных дней. В ожидании увольнения солдаты необыкновенно оживлялись. В тот вечер Сантиаго Сан-Роман остался в казарме последним. Он совершенно не торопился, у него не было ни малейшего желания стоять в очереди на контрольно-пропускном пункте, чтобы предъявить пропуск. Он не спеша привел себя в порядок, надвинул пилотку по самые брови, приладил как следует ремень под подбородком. Когда Сантиаго услышал, что кто-то окликнул его, у него не возникло даже сомнений, что это кто-то из приятелей решил его поторопить. Он обернулся и побледнел, увидев перед собой сержанта Бакедано. Больше всего его смутило не присутствие офицера, а то, что тот назвал его по фамилии. Они не были знакомы и в жизни не обменялись ни словом, ни жестом, разве что пару раз встречались взглядами. «Сан-Роман, представьтесь немедленно!» Сантиаго вытянулся во фрунт, выпятил грудь, высоко поднял подбородок, щелкнул каблуками и поднес руку к головному убору, чтобы назвать свое имя и звание. Сержант стоял в небрежной позе в нескольких метрах от него, заложив большие пальцы за пряжку ремня. «Расслабьтесь, солдат. То, что я сейчас скажу, — неофициальная информация». Сантиаго молча ожидал приказа. Бакедано посмотрел на него сверху вниз и прокашлялся, прежде чем продолжить. Кажется, впервые на памяти Сантиаго он был трезв. «Говорят, что ты лучший механик полка, это правда?» — спросил Бакедано, переходя на «ты». «Так точно, сержант, я механик». — «Не важно, не перебивай меня. Говорят, ты способен развернуть машину на шоссе, не коснувшись колесами ограничительных линий. — Он сделал паузу, не отрывая взгляда от солдата. — Комендант Панта слышал о тебе, и ему требуются твои таланты». Крупная капля пота медленно сползла по лицу Сантиаго ото лба до подбородка. Ему казалось очень опасным то, что Бакедано обратил на него внимание. «Сержант, люди преувеличивают. К тому же это сделать не так трудно, как кажется». — «Давай без ложной скромности, солдат, со мной этот номер не пройдет. — Сержант приблизился, положил ему руку на плечо и снова заговорил, понизив тон: — Видишь ли, Сан-Роман, если я и пришел лично искать тебя в твою палатку, а не пригласил в кабинет коменданта Панты, то лишь потому, что нужно, чтобы ты сделал кое-что так, чтобы никто об этом не узнал. Понял меня? — Он не дал Сантиаго ответить. — Вот и хорошо, что понял. Ты нужен Легиону, парень, а это огромная честь для любого солдата. Но, если хоть что-нибудь из сказанного сейчас выйдет за пределы этих четырех стен, я отрежу тебе яйца и отправлю их твоему отцу посылкой за счет получателя. Понял меня?» Сантиаго ничего пока не понял, но был не в состоянии вымолвить ни слова. «Завтра ты не идешь в увольнение. Нам нужен опытный водитель с крепкими нервами. Надеюсь, я не должен объяснять, что речь идет о секретном и очень важном задании. Чем меньше подробностей ты знаешь, тем лучше для всех. Единственное, что ты должен запомнить, что завтра в десять вечера я жду тебя у ангара в полной боевой готовности. У тебя не должно быть с собой ни военного билета, ни любого другого документа, удостоверяющего личность. С собой возьмешь сумку с гражданской одеждой, как можно более не привлекающей внимание. Остальное узнаешь завтра вместе с другими добровольцами, что отправятся с нами. Не задавай вопросов и не обсуждай это ни с кем, ни с одной живой душой, даже с комендантом Пантой. Понял?» Сантиаго был не в силах отвечать. «Ты понял?» — «Да, сержант. Как прикажете, сержант». Бакедано потрепал его по коротко стриженным волосам, будто благословляя таким странным образом. «Ты будешь гордиться формой, которую носишь. Кроме того… Ладно, скажу. Комендант Панта отпустит вас всех — добровольцев, что будут принимать участие в задании, — в увольнение на семь дней. Семь дней, Сан-Роман, ты сможешь делать все, что только душе угодно. И это все только за то, что выполнишь свой долг!» — «Как прикажете, сержант». Бакедано развернулся было, чтобы уходить, но остановился: «И еще одно, Сан-Роман, с этого момента не называй меня сержант. Зови меня „сеньор“. Теперь я для тебя „сеньор“». — «Да, сеньор. Как прикажете, сеньор».