— Доктор Шпрингер болен, — сказала она. — Подождите, пожалуйста, на крыльце и скажите, как вас зовут, я передам.

В палисаднике цвели высокие мальвы, кажется, раньше их не было. И клумбы с анютиными глазками не было. Не помню, изменились ли автостанция и дорога к дому, я бежала бегом. За четыре года, что мы не виделись, я успела привыкнуть к Иерусалиму. Жила на улице Шмуэля Хуго Бергмана, читала Мартина Бубера, учила иврит — еще одна непролазная чаща…

— Проходите, — пригласила меня женщина, — у нас переобуваются.

Я сняла туфли. Низкорослая грубошерстная собака чуть не снесла меня с ног, за ней примчалась другая.

— Проходите, — повторил женский голос, — они у нас добрые, не укусят.

У нас!

Доктор Шпрингер лежал в кресле-качалке и смотрел в потолок. Женщины в комнате не было. Я подошла к нему, и он притянул меня к себе, руки у него все еще были сильными. Я села на пол, поджав под себя ноги, он гладил меня по голове и молчал.

— Ну что, беглянка, как поживает Пьеро?

— Плохо, Эрих.

— Не уберегла? Ладно. В конце концов, предмет неодушевленный. Я вот тоже не уберег Элишку. Это куда страшней. Все-таки она прознала… Тсс! — приложил он палец к губам и зашептал мне на ухо. — И у нее разорвалось сердце. От жалости… ко мне. Столько времени лгать… Эта женщина — мать моей дочери, я все ей отписал, — картавая речь с придыханьем наполняла ухо влагой. — Дочь так и не желает со мной знаться. А мать ее я никогда не любил. Не потому, что гойка. А может, и потому? По потерянному Пьеро она точно слезы лить не станет.

Доктор Шпрингер и Елена, 1994. Фото Э. Шпрингер.

— Эрих, почему бы вам не уехать? Я теперь живу в Иерусалиме…

Доктор Шпрингер выпрямил спину и, упершись все еще сильными руками о подлокотники, встал. Шаг, за ним другой…

— Ты куда? — раздался голос сверху. — Да еще и без палки!

— Не беспокойся! Я в полной сохранности. Разве что замороженный, — ответил он и отворил холодильник, где он сидел, усыпанный мелкими точечками льда.

— Я все еще здесь, — сказал он и улыбнулся прежней улыбкой.

Опершись на палку, стоящую у порога, он вышел в палисадник. Там была лавочка, ее я тоже не заметила.

— Есть план, — сказал доктор Шпрингер, усаживаясь поближе ко мне. — Объявился племянник в Тель-Авиве. Некто Фишер. У него какая-то знаменитая фармацевтическая фирма. Он был здесь и обещал прислать за мной частный самолет. Видимо, он баснословно богат. Не могли бы вы связаться с ним, чтобы как-то ускорить событие? Я бы очень хотел увидеть Израиль, умереть поближе к своим. Человек не может понять, что творит и что творится, в полном формате ему здесь жизнь не показывают, одни фрагменты. Когда Элишки не стало, я подумал, что уже пережил собственную смерть и волен не проснуться в любом месте. Желательно не здесь. Я тут один. В морозильнике.

Доктор Шпрингер и Елена, 1994. Фото С. Макарова.

С вами обязательно свяжутся

Вернувшись в Иерусалим, я зашла в аптеку рядом с домом и спросила у провизорши про фирму «Фишер».

— Что именно вам нужно, глазные капли, крем, мыло?

— Мыло.

На мыле значилась фамилия «Фишер». Но как найти самого Фишера?

Провизорша посоветовала позвонить в справочную. Оттуда меня направили куда-то еще, там я объясняла какому-то голосу, по какой причине мне нужно поговорить лично с Фишером, и, к моему удивлению, мне дали его домашний телефон. Ответила его жена. Боясь что-то напутать, я перешла на английский, коротко изложила, в чем дело, и была приглашена в гости. К самому Фишеру.

Жили они в Рамат-Авиве, в роскошном доме, но я не запомнила ни дом, ни квартиру, ни как они выглядели. Прием был радушным. Я подарила им каталог выставки «От Баухауса до Терезина» с моим именем на обложке, рассказала, что умерла Элишка и Эриху очень одиноко, что такое существование недостойно главного хирурга гетто, спасшего столько еврейских жизней, и показала кассету. Глядя на Эриха, снятого, кстати, оператором по фамилии Фишер, я сглатывала слезы, — только теперь я заметила, как он сдал. «Думаете, он перенесет полет и смену климата?» — спросила жена Фишера. «Он герой, он все выдержит, — ответил за меня доктор Фишер. — Он как никто достоин увидеть землю обетованную, необходимо использовать последний шанс». «Надо будет устроить выступление в Яд Вашем», — сказала жена Фишера. «Да. Но сначала его надо сюда доставить. Я вышлю за ним самолет». Они встали как по команде — решение принято, аудиенция окончена. Жена Фишера преподнесла мне скромный подарок — точно такое же мыло, которое я купила в аптеке на улице Шмуэля Хуго Бергмана.

Я позвонила в Румбурк сообщить радостную новость.

— И когда же ждать иерусалимского чуда?

— В ближайшее время. Если что, у меня есть номер домашнего телефона.

— Чудеса на телефонные звонки не отвечают. Такое может произойти только с вами. И только однажды.

Доктор Шпрингер как в воду смотрел. У Фишеров с утра до вечера работал автоответчик. Женский голос предлагал продиктовать номер телефона. «Спасибо, с вами обязательно свяжутся».

«Зовите меня Эрих!» — сообщила я автоответчику и положила трубку.

Доктор Шпрингер не отзывался на звонки. Видимо, он уже жил после смерти и видел жизнь в полном объеме. Частный самолет в его стереокино так и не залетел.

Внучатые племянники Мириам Бренер ищут еврейские корни. Я-то тут при чем? Дочитав сбивчивое письмо из Кельна (иврит не знаем, немецкий и английский — да, будем благодарны за любую помощь), я сообразила, почему оно адресовано мне.

Мы встречались с Мириам однажды, лет двадцать тому назад. Я приехала к ней из‐за работы над фильмом про кабаре в Терезине. В афише значилось имя Греты Штраус, с коим, я полагала, она и явилась на свет. Не помню, но как-то выяснилось, что она живет в Герцлии и зовется Мириам Бренер. Я позвонила ей, она подтвердила, что была в Терезине, но ни в каком кабаре не участвовала. Это ошибка. Но, если я тем не менее решу к ней приехать, она с удовольствием меня примет.

* * *

1 декабря 1997 года в одиннадцать утра восьмидесятилетняя Мириам Бренер ждала меня на автостанции в Герцлии. Маленькая, перекособоченная, в ярко-красной кофте.

Она за рулем. Она любит яркие цвета. Помада в морщинистых, но ухоженных руках ложится алыми дугами на рот. Чмок-чмок перед зеркальцем, поехали. Ее младшая сестра одевается блекло и выглядит старше. «Яркое молодит, не правда ли?»