Да уж, обиды копить – самое дурацкое дело, подумала я, вспомнив, как Тоня с Ангелиной Федоровной лет сорок не общались. Ну вот и зачем это все? Вслух я, правда, ничего не сказала, да мы уже и подошли к трехэтажному дому. Близнецы не знали, где нужная нам бабулька живет: в прошлый раз они ее с соседками на скамейке у подъезда встретили. А сейчас и на скамейке, и на детской площадке было пусто. Мы постояли немного и хотели уже было идти все квартиры проверять, как тут из одного из подъездов вышла женщина с таксой. Она сразу ответила, что, конечно, знает Марью Даниловну, бывшую продавщицу, она живет на третьем этаже, в десятой квартире.

Вперед мы пустили Даню с Соней – их Марья Даниловна уже видела раньше, а то, если мы к ней такой толпой нагрянем, еще напугаем старушку, чего доброго. Когда она открыла дверь и близнецы объяснили ей, в чем дело, в крошечную прихожую набились и все остальные.

– Да вы проходите, голубчики, – захлопотала Марья Даниловна, – проходите, что в прихожей-то тесниться. Давайте вот сюда, в комнату, сейчас чай согрею, пастила у меня есть, карамельки.

Пока она суетилась на кухне, а Танечка ей помогала, мы расселись на диване с полированной спинкой и рассматривали фарфоровые фигурки и стеклянные вазочки, выставленные в серванте. «Горка», – говорила про такие серванты Тоня, а я никогда не понимала, при чем тут горка какая-то.

– Давайте, голубчики, рассаживайтесь. Ваши друзья мне говорили уже, вы доклад какой-то про историю пишете, так я много не могу рассказать, сама была что ваш мужичок с ноготок, но если чего помню, то скажу, секретничать не буду.

– Вот вы нам в прошлый раз сказали, – начала Соня, отхлебнув чая, – что вас с братом дядя Коля спас. Это ваш дядя?

– Да нет, что вы, что вы, у нас никогошеньки не осталось, совсем никогошеньки. В один день и маму, и бабушку, и дедушку фашисты за город увели. Мне годков пять всего было, а Мише и вовсе три. Мамка у нас такая красавица была, эх, даже фотографий не осталось, ничего не осталось.

– А вы хоть что-нибудь помните про тот день? – гнула свое Соня. Мне, честно говоря, неловко стало от ее вопросов, ведь мы в такое личное лезли, может, человеку больно это все вспоминать. Но, к моему удивлению, Марья Даниловна продолжала:

– Что-то помню, хоть и не знаю теперь уже, что правда, а что напридумывалось. Помню, зашли к нам в дом фашисты, мамка Мишку спать укладывала как раз; она услышала их из комнаты, ко мне обернулась, сунула мне Мишку в руки и велела под кровать лезть. «Сидите тихо», – сказала, а сама вышла. Там крики какие-то были не по-нашему, потом мама кричала, мне так страшно было, а потом тишина. А я все под кроватью сижу и не знаю, можно уже вылезать или нет. А потом помню, как возле кровати сапоги мужские остановились. Дальше плохо помню. Дядя Коля нас забрал, сказал, что, пока мамы нет, он с нами будет. Помню, как он нас к себе в подвал привел и велел мне следить за братом, чтобы он наверх не поднимался – это опасно, мол. Дядя Коля на целый день уходил, а вечером нам еды в железном котелке приносил: суп какой-то, картошки еще теплой. В подвале нормально было, мы с Мишкой даже на настоящей кровати в обнимку спали, а вот окон не было, какие в подвале окна. А однажды он пришел вечером, но еды не принес. Он очень взволнованный был, схватил Мишку, одел его, на меня свой пиджак накинул. И наверх нас потащил в комнату.

– Слушай, Маша, – говорит, – сейчас я вас в лодку посажу, ты ничего не бойся, на дно ложись, Мишку держи крепко, а сверху пиджаком накроетесь. И чтоб ни звука. Ясно? Лодка сама по течению пойдет и до леса вас довезет, а там мой друг вас встретит. Главное, не высовывайтесь.

И тут в дверь застучали, дядя Коля больше ничего сказать не успел, схватил нас вдвоем в охапку и прямо через окно в лодку кинул, она привязанная к окну с той стороны стояла. Он веревку-то отвязал, на меня бросил и окно закрыл. Я, как он велел, на дно легла и Мишку крепко прижала к себе, чтобы не закричал, а сверху нас пиджаком накрыла. Течение нас в лес понесло, а там партизаны выловили. Так мы у партизан жили, там, кроме нас, и другие дети были, партизаны нас «выловленцами» ласково называли, а потом нас – в детский дом. Меня – в один, Мишку – в другой. Так и росли, спасибо советскому государству. А партизаны, говорят, сгинули все, фашисты их обнаружили.

– А дядя Коля? Вы его больше не видели? Ну, после войны?

– Нет, голубчик, не видела. Я спрашивала всех про него, но никто ничего про дядю Колю не знал. И дом я не помню, какой был. Какой-то у Тихой Сосны. Я вот что думаю. Наверное, его тогда фашисты вместе с партизанами схватили и расстреляли, вот следов-то и не осталось. Он же один жил.

Мы допили чай, поблагодарили Марью Даниловну и вышли на улицу.

– Интересно, – сказал Виталик, – загадочный какой-то этот дядя Коля. Как он узнал, что у детей родителей забрали? Почему сразу их не отправил к партизанам? Ничего не понимаю.

– А что, если… – я не договорила. С середины рассказа Марьи Даниловны меня мучила одна идея. Но нет, сначала надо проверить. Пока не буду ничего говорить. – Я сегодня вечером к Якову Семеновичу схожу, посоветуюсь кое о чем. Если мы до чего додумаемся, в чате отпишусь.

Я решила не ходить к Якову Семеновичу в библиотеку, зная, как он там сейчас загружен подготовкой к Библионочи, а подождать его в подъезде и спокойно поговорить. Я расположилась на своем любимом подоконнике с книжкой «Пятая печать». Мне оставалось несколько страниц, как раз успею закончить. Вряд ли я когда-то буду еще раз ее перечитывать, и не потому, что она мне не понравилась, просто это, как говорит мама, очень тяжелое чтение. Друзья, которые собирались в таверне и обсуждали задачку про тирана и раба, в результате оказались в тюрьме у нацистов. Их предал случайный знакомый, фотограф, – рассказал, что они недовольны нацистской властью. И вот они оказываются в комнате, где к потолку подвешен весь избитый и израненный человек. Он уже еле дышит и не может открыть глаза. Тут им предлагают выбор: если они подойдут и ударят этого человека, то их отпустят, а если нет – то с ними расправятся так же, как с ним.

Нацисты хотят не столько уничтожить их пытками, сколько морально сломить, заставить ненавидеть самих себя. И вот, сначала подошел первый из друзей, уже было замахнулся, чтобы ударить, но не смог, так и остановился с поднятой рукой и зарыдал. Его, конечно, тут же увели в застенки. Второй побежал, чтобы долго не раздумывать, чтобы не засомневаться, но третий друг выскочил за ним и заломил ему руки. Оба погибли. Остался последний, часовой мастер Дюрица, тот самый, который предлагал накануне порассуждать о притче про раба и тирана. Он говорил такие добрые и правильные вещи всю книгу, он был самым симпатичным мне героем, и я от него никак не ожидала того, что он сделал дальше. Он единственный из всех подошел и ударил. И его отпустили.

Я перечитала несколько раз: он действительно ударил, несмотря на то что Кирай до самой смерти кричал ему, что так нельзя, несмотря на то что подвешенный человек открыл глаза и посмотрел на него. Дюрицу сломили? Он стал рабом? Или тираном, который ударил другого? Конечно, он сделал это ради детей, которых прятал у себя от нацистов. Я совершенно запуталась, и вопросы мелькали в моей голове, как картинки на ускоренной съемке. Я вдруг ясно поняла, что имел в виду Яков Семенович, когда сказал, что в критический момент люди удивляют самих себя. Трактирщик, который накануне уверенно говорил, что «уж я-то буду изворачиваться до последнего», твердо и без колебаний идет на смерть. А Дюрица бьет умирающего.