— Не знаю насчет подбадривает. — (Энн все больше и больше запутывалась.) — Нет, не подбадривает, но в чем-то меняет. Видишь ли, тут новый поворот. И я стараюсь понять, почему, если мой мозг предпочел забыть одного из них, он выбрал именно Ларри Питтера. Что у Питтера имеется или не имеется такого, чего нет у других?

— Грэм, мне не по себе. Прежде я всегда умела тебя понять. А теперь не могу. Прежде тебя расстраивало, когда мы разговаривали о моих прошлых связях, и это всегда расстраивало и расстраивает меня. А теперь кажется, будто это… это каким-то образом тебя возбуждает.

— Только загвоздка с Питтером. Словно бы я вообще прежде не знал. И как будто мне предстоит впервые открыть, трахала ты или нет Ларри Питтера.

— Нет, ты серьезно. Ты абсолютно серьезно!

Грэм перегнулся через стол и нежно взял Энн за запястье.

— Так да? — сказал он тихо, будто более громкий голос мог спугнуть ответ. — Так да?

Энн отдернула руку. Ей прежде даже в голову не приходило, что Грэм способен вызывать у нее брезгливую жалость, какую она испытывала теперь.

— Ты ведь не думаешь, что я теперь скажу тебе? — ответила она так же негромко.

— А почему нет? Мне необходимо знать. — Его глаза лихорадочно горели.

— Нет, Грэм.

— Ну послушай, любовь моя. Ты же сказала мне раньше. Так скажи теперь еще раз.

— Нет.

— Ты же сказала мне раньше. — Тихий голос, возбужденные глаза. И пальцы снова сжали ее запястье, только теперь крепче.

— Грэм, я сказала тебе раньше, и ты забыл, значит, тебя не так уж тревожило, было это или нет.

— Мне необходимо знать.

— Нет.

— Мне необходимо ЗНАТЬ.

Энн попыталась в последний раз воззвать к логике и подавить свой гнев.

— Послушай, либо не было, либо было. Если не было, ни малейшего значения это не имеет, а если было и ты позабыл, это равно тому, что ничего не было, верно? Так и скажем: не было.

Грэм только повторил еще настойчивее:

— Мне НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ.

Энн безуспешно пыталась высвободить запястье, потом глубоко вздохнула.

— Ну конечно, было. И я упивалась. Сверхкласс. Попросила его и об анальном сексе.

Пальцы на ее запястье тут же расслабились. Глаза Грэма выпучились, он посмотрел вниз прямо перед собой.

Больше они весь вечер не разговаривали. Сидели в разных комнатах, а потом легли спать, не предупредив друг друга. Когда Энн выходила из ванной — против обыкновения дверь она заперла, — Грэм ждал, чтобы войти. И, пропуская ее, посторонился дальше, чем требовалось.

В кровати они лежали спиной друг к другу на расстоянии ярда. В темноте Грэм беззвучно заплакал. Немного погодя Энн тоже заплакала. Наконец она сказала:

— Не было этого.

Грэм на секунду перестал плакать, и она повторила:

— Не было этого.

И тогда они снова заплакали, все еще свернувшись на краях кровати.

Италия отметалась с самого начала: ее вдоль и поперек исчерчивали следы любовников, будто цепочки верблюжьих следов в пустыне, где никогда не дует ветер. Германия и Испания почти отметались. Имелось несколько стран — Португалия, Бельгия, Скандинавия, — которые были гарантированно безопасными, хотя, бесспорно, по той, в частности, причине, что Энн попросту никогда не испытывала желания побывать там. В результате эта безопасность таила свою угрозу: при всем его слабодушии идея оказаться загнанным на две недели в Хельсинки отсутствующим присутствием Бенни, и Криса, и Лаймена, и кого там еще Грэму совсем не импонировала. Он представлял, как в одной из этих периферийных стран кутается от холода в анорак и прихлебывает ликер из козьего копыта, и нечем заняться, кроме мыслей с похмелья о беззаботных, загорелых от солнца говнюках, которые загнали его туда, а сами даже в эту минуту, развалясь где-нибудь на Виа Венето, измываются над самой мыслью о нем.

Франция была полуопасной. Париж исключался, Луара исключалась, юг исключался. Ну, не весь юг, только те мишурные кусочки, где ярусы обрывов заменились ярусами фешенебельных квартир, Ницца и Канн — кусочки, где Энн, виделось ему, вела себя, как… как всякая другая молодая женщина. Но, конечно, существовал «истинный» юг, где ни она, ни он никогда не бывали, как и те богатенькие жеребцы, которые непрерывно звонят в Лондон, проверяя, что там происходит с их акциями. Истинный юг был безопасен.

Они прилетели в Тулузу, взяли напрокат машину и без особой причины, кроме той, что это был один из рекомендованных путей вон из города, направились вдоль Canal du Midi[7]до Каркассонна. Они облазили половину стен, прежде чем какие-то слова Энн толкнули Грэма просветить ее, что все это не более, чем плоды реставрации Виолле-ле-Дюка, но это ничуть не испортило ей удовольствия. Она решила во всю меру этой решимости насладиться их отдыхом. Грэму Каркассонн крайне не понравился — без сомнения, как принципиальному историку, полушутливо объяснил он Энн, — но никакого значения это не имело. В первый день их путешествия он нервничал, торопясь спастись от властного обаяния своих реакций на Бенни, Криса, Лаймена и прочих. Однако теперь он уже, казалось, оставил их позади.

Нарбонн предложил Т-образный перекресток, и они повернули на север через Безье в Эро. На четвертое утро, осторожно следуя по дороге, обсаженной толстыми платанами (каждый на середине ствола опоясывала сходящая на нет белая полоса), Грэм притормозил, обгоняя перегруженную сеном повозку, и когда возница, видимо, дремлющий, полуповернул к ним голову и летаргически натянул вожжи, он внезапно ощутил, что все внутри него почти так же хорошо, как было в самом начале. Вечером он лежал в гостиничной кровати под единственной простыней и созерцал лупящуюся краску на потолке; она напомнила ему осыпающиеся полосы инсектицида на стволах платанов, и он снова улыбнулся про себя. Тут до него они добраться не могли: ни единый из них не бывал здесь прежде, и они бы не знали, где искать, а если бы даже и сумели найти его в эту ночь, у него достанет сил прогнать их.

— Чему ты улыбаешься?

Энн, нагая, с выполосканными колготками в руке задержалась у окна, прикидывая, не повесить ли их на чугунную решетку за рамой. В конце концов она отказалась от этой мысли — завтра воскресенье, и никогда не угадаешь, в чем люди могут усмотреть кощунство.

— Просто улыбаюсь. — Он снял очки и положил их на тумбочку.

Она повесила колготки на торчащий рог батареи отопления и направилась к кровати. Грэм без очков всегда выглядел особенно беззащитным. Она обвела взглядом вмятинку на его переносице, затем его пятнисто седеющие волосы, затем белизну его плоти. Одной из первых его фраз, рассмешивших ее, было извинение: «Боюсь, у меня профессорское тело». Она вспомнила про это, когда забралась под простыню.