Димка засопел, как проснувшийся после зимней спячки медведь. Он втягивал воздух ноздрями и возмущенно пищал:

– Кто распивал чаек? Я с ней вообще никаких бесед не вел!

– Ну, хватит! Хватит! – майор встал из-за стола, одернув и расправив руками за спиной китель, зло сказал:

– Я считаю, пора заканчивать этот балаган! Мы говорим сегодня о Самойловой, а не о Клюфте и кто с ней распивал чаек! Если ни у кого нет, кроме Пончиковой и Митрофанова, вопросов к товарищу Клюфту, давайте его отпустим! И все! Товарищ Клюфт, вы можете быть свободны!

Павел взглянул на майора и грустно улыбнулся. Клюфт медленно направился к выходу. Каждый его шаг отдавался эхом в притихшем актовом зале.

За свою двадцатилетнюю жизнь Павел не раз слышал о предательстве. Клюфт понимал, что предательство – это один из самых мерзких человеческих поступков, который можно совершить. По представлению Павла, предательство даже имело какую-то физическую форму. Что-то наподобие мерзкой слизи, пахнувшей как болотная жаба. Эдакий сгусток зелено-серых червей, которые зарождаются в голове у человека, решившегося на предательство. Все это для Павла было мерзко и гадко! Но двадцатилетний человек еще никогда в жизни не сталкивался с этим страшным понятием людских отношений напрямую. И вот оно случилось. Вот он впервые в жизни и узнал, что значит предать! Что значит растоптать дружбу! Что значит убить в себе порядочность и благородство. И ради чего? Ради чего все это? Поступок Димки Митрофанова никак не укладывался в голове у Клюфта.

Павел сидел у окна в кабинете. Он сидел в темноте. Курил, всматриваясь в замерзшее стекло. Замысловатый рисунок, абстракция льдинок, словно загадочная карта неведомого мира, огромного океана его жизни и необитаемых островов его мыслей. Какие еще мели и рифы встретятся на пути?! Какое еще ждет испытание?! Ну а пока надо терпеть. Неожиданный ураган, шторм и коварный выстрел в борт Пашкиного фрегата из всех орудий Димкиной бригантины.

Холодный воздух залетал с порывами ветра в открытую форточку. Павел докурил папиросу. Встал и затушил окурок. Клюфт подошел к вешалке и, надев свой полушубок, на ощупь, не зажигая света, намотал на шею шарф. Помолчав, Павел взглянул в сторону Димкиного стола. Рабочее место Митрофанова в полумраке казалось загадочной скалой в неизведанном море. Клюфт вздохнул и, пошарив рукой по стене, нащупал кнопку выключателя. Рубильник щелкнул, и тусклый свет от маленькой лампочки в железном, словно масленка, абажуре под потолком нехотя озарил помещение. Павел медленно подошел к столу Митрофанова. На нем царил хаос. Вырезки из газет. Исписанные и мятые листы бумаги. Разбросанные как попало книги и полная окурков железная банка из-под консервов. Клюфт нагнулся и приоткрыл верхний ящик стола. В нем белел сверток. В плотную серую ткань было завернуто что-то большое и тяжелое. Павел сильнее выдвинул ящик и достал аккуратно запеленованный предмет. Клюфт бережно, с опаской развернул тряпку. Черная обложка, словно крышка от рояля, блестела. Павел провел по выпуклым большим буквам пальцами:

– Библия… Так вот, какой он «Капитал» Маркса читал… – выдохнул Клюфт.

Павел услышал голоса и топот ног в коридоре. Собрание закончилось. Из актового зала по своим кабинетам расходились коллеги. С минуты на минуту сюда должен был зайти Димка. Павел спешно завернул библию и, засунув книгу на место, задвинул ящик. Выключив свет, схватил шапку и вышел из кабинета. Клюфт старался идти по коридору быстро.

«Только бы никто не попался на лестнице. Никого не хочу видеть! Никого! Сволочи! Все просто сволочи! Сумасшедшие сволочи! Кому верят?» – думал Клюфт.

Его пожелания сбылись. На лестнице он не встретил сотрудников редакции. Большая часть из них уже ушла по домам. Те, кто остался, сидели по кабинетам. Павел вздернул руку и, потянув края рукава, посмотрел на часы. Полдевятого.

«Ого! Время-то уже полдевятого! Вера! А как же Вера! Она, бедняжка, ждет! Наверное, замерзла. Лапочка! Бельчонок мой!» – мысленно сокрушался Павел.

Он понял, что как никогда хочет прижаться к ней! Поцеловать кончики ее озябших пальчиков, ее щеки! Погладить ее волосы! Просто ощутить ее тело! И услышать ее милый голос. Вера – единственный человек, который ему был так нужен сейчас! Вера, ее имя само по себе вселяло силы. Вера! Вера в себя! Вера в нее! И вера, что Димкино предательство – лишь глупая ошибка! Ошибка друга, за которую он будет каяться.

«Нет, все-таки как здорово, что родители ее назвали Верой! Вера, что может быть лучшего? Вера в Бога! Стоп! Опять? В какого Бога? Вера в справедливость – это не может быть верой в Бога! Бога ведь нет! Но если разобраться, а вдруг раньше люди и называли Богом справедливость. Бог и есть справедливость! Нет! Стоп! Опять! Опять несет! Опять я ушел куда-то далеко! Опять этот Иоиль!» – Павел испугался своих мыслей.

Он бежит по улице с расстегнутым тулупом и не чувствует холода. Ветер то и дело хлестал снежинками по щекам, но это было даже приятно. Скрип снега под ботинками не слышен. Движение по улице, словно по инерции!

Павел не заметил, как повернул с проспекта Сталина, на свою родную и до боли знакомую улицу Обороны. Еще немного – и его дом!

«Нет, эти мысли – они слишком далеко зашли! Этот богослов! Он словно заразил меня верой! Верой в несуществующего Бога! А что если… Нет!» – Павел с ужасом понял, что его сознание раздвоилось на две личности. Одна упорно не хотела признавать существования Бога, а вторая так искусно и плавно подталкивала и наводила на то, что все-таки есть Бог! Есть эта высшая справедливость!

Павел чуть не упал, споткнувшись о бордюр тротуара. Чтобы сохранить равновесие, он широко раздвинул руки. Остановился и отдышался. Сердце стучало и билось в груди, словно хотело выскочить. Подняв голову, он увидел на перекрестке одиноко стоящую фигуру. Это была она! Верочка вглядывалась в пустоту темной улицы. Павел кинулся бежать. Девушка, увидев его, тоже бросилась навстречу. Он обнял и подхватил Веру на руки. Прижал к груди. Она тряслась и что-то шептала ему в полушубок, но Павел не слышал. Он лишь приговаривал:

– Бельчонок, ты замерзла! Ты так замерзла! Извини! Ты замерзла! Пойдем домой! Пойдем, я тебя согрею! Чаем напою! Бельчонок!

Но Вера вдруг стала вырываться из его объятий. Сначала Павел подумал, что он просто сделал ей больно. Но когда Вера отстранилась и подняла лицо, он увидел – по ее щекам катятся слезы. Вера содрогалась не от холода, а от рыданий. Девушка, прикусив верхнюю губу, безутешно плакала. Павел схватил ее за плечи и, встряхнув, прикрикнул:

– Верочка, что случилось? Что такое?

– Папа… – выдавила из себя Щукина и вновь забилась в рыданиях, уткнувшись лицом Клюфту в плечо.

– Что с папой? Он заболел?

– Нет, – мычала Вера.

– Он… умер? Твой папа умер? – с ужасом спросил Клюфт.

Но Вера рыдала, ничего не отвечая. Она всхлипывала и дрожала. Ее шапочка упала на снег. Волосы рассыпались по плечам. Павел прижался к ним губами и втянул ноздрями воздух. Этот запах ее волос такой родной и знакомый. Но тут Вера вновь оторвалась от Павла и, посмотрев на него, неожиданно спросила: