А он… лишь улыбался в ответ.

Наконец Филипп произнес: «Чего Бог не позволит, того человек не совершит, ибо Он нам помогает. Нам думать не о мимотекущем, а о лучшем и вечном, а Бог наши тщания повернет к делу…» Что было тогда «мимотекущим» для злобного эскорта? Не боясь Высшего судии выслужиться перед начальством, отлупив старика в лоскутной рясе.

Несмотря на окрики и тычки опричников, за возом с Филиппом шла толпа людей. Они молчали – слово вымолвить было боязно, как бы не оказаться в застенке… Толпа двигалась молча, у некоторых текли слезы. Митрополит осенял их крестным знамением, призывал молиться Вседержителю и принимать все скорби с радостью.

Кремлевские стены остались за спиной. Филиппа везли мимо Никольского крестца, за Ветошный ряд. Там, в сердце Китай-города, стоял Богоявленский монастырь. Он славился древностью, а в будущем прославится еще больше как крупный центр духовного просвещения. Однако, как пишет современный биограф митрополита Филиппа В.А. Колобков, «…Иван IV едва ли руководствовался подобными соображениями. В отличие от большинства монашеских объединений Богоявлений монастырь был особножитийным. Лишенные обычного повседневного общения, монахи жили в нем независимо друг от друга. Для царя, стремившегося любой ценой изолировать низложенного митрополита, именно такой монастырь казался самым надежным местом заключения».

У самых ворот митрополит сказал негромко, так, что услышали немногие: «Пастырь добрый душу свою полагает за овец» (см.: Ин. 10, 14–15).

Этой обители суждено было стать временным пристанищем Филиппа. Тут его содержали худо: царь гневался на архиерея, и кто осмелится помочь ему?

Вскоре Филиппа отвезли на митрополичий двор. «Почетной охраной» служили ему все те же опричники, бившие его метлами и бранившие. Но вот настал момент встречи с государем. Царственный режиссер еще не завершил свою постановку. Арест врага совпал с антрактом, теперь начиналось второе действие.

Это произошло по разным источникам то ли 4, то ли 8 ноября{ Существует свидетельство, согласно которому Филипп положил митрополичий посох и мирно оставил сан, однако, по воле царя, его уговорили облачиться в митрополичьи одежды вновь и отправили на последнее богослужение, собираясь публично унизить. Но достоверность этого свидетельства вызывает серьезные сомнения.}.

Совсем обойтись без церковного суда в таком деле было неудобно. Поэтому на митрополичьем дворе собрались русские архиереи, которым Иван Васильевич велел провести новое судилище. Вновь приказные люди извлекли из мешочков столбцы «розыскной» комиссии, вновь послышались обвинения, записанные со слов лжесвидетелей. Оказались тут и соловецкие иноки, но что они говорили, стойко ли держались или все-таки вымучили из них признания против прежнего настоятеля, понять невозможно. Похоже, страдая душой, монахи цедили по словечку… Немногословен был главный «свидетель обвинения» – новый соловецкий игумен Паисий. Царь остался недоволен, Филипп же бесстрашно напомнил о примере Иуды.

Дело, состряпанное на основе лжи и клеветы, трещало по швам. Филипп не только отрицал свою вину, он еще и продолжал, перед всем церковном собором обличать царя за его опричное «неистовство». По одному свидетельству современников-иноземцев, митрополит сказал «Я жил в святом месте, в христианской общине Соловецкого монастыря, честно, праведно, справедливо. Не стоит упрекать меня в пороках». Житие добавляет: «А если и бывал чего-то недостоин, то поступал так не ради суетных дел». Обратившись к самому Ивану Васильевичу, митрополит требовал оставить опричнину – «неугодное начинание». Он призывал царя держаться благих обычаев прежних государей. Он говорил: «И твоего высокого сана не пощадит смерть, вонзит в тебя ядовитые зубы. Помня о ее немилосердном пришествии, государь, копи на небе сокровища – плоды добродетелей. Все, что собрал на земле, здесь же и оставишь, наг отвечать будешь о своей жизни».

Неожиданная твердость Филиппа произвела на соборе настоящее смятение. Иван IV пришел в ярость и велел опричникам увести его. «Представление» пошло совсем не так, как планировалось. Сопровождая Филиппа, охранники размышляли вслух: «К чему он противится государю? Не прикончить ли его прямо здесь, прямо сейчас?! Один такой выискался, обличитель!»

Вернув святителя в Богоявленский монастырь, его посадили в «злосмрадную хлевину», забив ноги в колодки. На шею узника повесили тяжкие вериги, руки стянули железными оковами. Целую неделю его морили голодом. Более того, в темницу запустили медведя, но зверь не тронул митрополита. За стенами монастырской темницы москвичи ловили каждое слово, просачивавшееся из узилища. Мрачные слухи немедленно преобразовывались в еще более страшные мифы. Город был уверен, что Филиппа мучают ужасной пыткой, надавливая на череп железною шапкой… Люди сокрушались сердцами: митрополит, знавший богатство и комфорт, имевший всё, чего душа пожелает, являвшийся одним из главных людей царства, ради них, ради паствы, сейчас страдал от зверства тюремщиков и жестокосердия самого великого государя. Доброта и злодейство выступили на сцену в евангельской прозрачности. Все понимали: в сердце великого города не просто мучают одного старика, нет, совершается преступление, эпическое по своему значению. И в то же время этот старик держится, стоит на своем, ни в чем не уступает мучителям. Ради чего? Ради упрямства и гордыни? Нет, его терпение – столь же великий символ, как и злоба тех, кто его истязал, только с другим знаком. Ради веры, любви к «стаду детей духовных» и милосердия митрополит выносил мучения. Если он уступит, останется ли в храмине огромного государства душа? Или одно бряцающее металлом величие? Скольких славных побед добилась Московская держава на ратном поле! Гордые города склоняли перед ней шею, повелители целых народов приносили присягу русскому царю. Повсюду воздвигались новые крепости и монастыри. Хищный кочевник разбивался о стену российских полков… А вынь из русского дома, раскинувшегося от Белого моря до Дикого поля, душу, и рухнет тогда вся великая слава, и сила, и полки побросают оружие. У всякой цивилизации есть главная ценность, ради которой люди воюют, работают, на которую, как на несокрушимую стену, опирается весь строй общества. У Руси такой ценностью была христианская вера по православному обряду, вера во Святую Троицу, Бога-Слово, Бога-Любовь, Бога-Истину. Сокрушение этой веры означало бы одно: людям оставалось жить только ради собственного прибытка. А такое существование способно опустошить любое, даже самое крепкое жилище.

И вот посреди столицы вера погрешалась. Глава Церкви должен был принять муки и унижения, как вор или еретик. От одной его стойкости зависело теперь, будет ли из России извлечен ее духовный стержень, любовь и вера, упадет ли в цене преданность этому идеалу или он воссияет ярче прежнего…

Каково было тогда немолодому человеку? Что он чувствовал? Скорбел ли о своей несчастливой судьбе? Вспоминал ли яства с митрополичьего стола? Дорогие одежды? Великую власть свою?

Митрополит Филипп с юных годов знал: всё в этой жизни имеет конечный предел. Ничто земное не имеет прочности. Человек с обнаженной душой и обнаженным телом предстанет на суд Божий, когда настанет час отвечать перед Ним за порогом смерти. Чем больше в его душе любви к яствам, одеждам, прочим утехам или, скажем, к мирской славе, к власти, тем труднее будет душе пройти по воздушной лестнице от земли к небу. Такие привязанности лишь отяжелят душу, потянут ее книзу. Легкости может добавить любовь к Богу. А значит, и к людям, ведь в них живы образ и подобие Его. Так страдал ли Филипп в своем узилище? От голода и оков – несомненно. Зато душа его радовалась, душа ото всех мучений становилась легче. Для души каждый золотник железа, висевшего на митрополите, стал великим приобретением.