Я смотрю на нее, глазами показываю, чтоб она не боялась. Жестом показываю, что мужчина, который ползает по полу, больной, ненормальный.

Голос в громкоговорителе сообщает, что на конечной станции авария и чтобы мы сохраняли спокойствие.

Но мы уже подъехали к конечной станции. Это Калужская, как она была в середине шестидесятых. Платформа под стеклянным куполом. Правый путь, левый путь.

Тупик. Поезда приходят и уезжают назад. Вот и наш поезд приехал, остановился. Мужчина на четвереньках выходит. Все выходят, кроме женщины в бежевом. Она остается в вагоне, туда еще заходят люди, и поезд медленно едет назад, скрывается в тоннеле.

На платформе толпа. Наш поезд приехал на левый путь, а правый свободен. Толпа стоит растянутым кругом – в середине ничего, только запачканный кровью пол.

А на рельсах – какой-то мясной ошметок.

В толпе рассказывают, что женщину утянула под приближающийся поезд ее пятилетняя дочка. Сильно дернула за рукав, и они обе свалились. Дочка жива, ее увезли на «скорой», вот здесь носилки стояли – какаято тетка тычет пальцем на кровавое пятно на полу, – а мать погибла, мать сразу насмерть.

В толпе ругают детей.

А я думаю – кто же эта женщина в бежевом?

Зачем она приехала и тут же уехала, не выйдя из вагона?

Семейная ссора у каких-то плебеев.

Грязная комната. Лампа с косым картонным абажуром.

Лысый пьяный отец. Пьяная дочь в расстегнутой кофте. Вываливается грудь. Из сосков торчат ниточки.

Отец ей что-то негромко говорит, она орет, что сейчас его убьет.

Потом они оба падают на пол и засыпают.

Я в ужасной, грязной, темной, тесной квартире на окраине.

Ира меня уговаривает уехать отсюда. Уговаривает «вернуться» (непонятно куда).

Я возмущенно отказываюсь.

Оля Новикова дарит мне свою книгу, надписывает. Говорит:

– А ты мне свою подаришь?

Я говорю:

– Ой, прости, у меня нет. То есть в смысле – нет с собой!

Говорю это, и понимаю, что глупо соврал.

Разговор происходит у меня дома. Я принимаю гостей.

На самом деле у меня, конечно, есть экземпляры. И еще смешнее: что значит «нет с собой»? Мы же не на тусовке. Какое еще «с собой», я же у себя дома. Несколько пачек стоят в другой комнате, около книжного шкафа.

Однако вру в глаза.

В узкой комнате без окон разбираюсь в связках ключей. Нахожу ту, которую искал, но от какой она квартиры и зачем мне нужны эти ключи – не знаю. Забыл, не могу вспомнить.

Снаружи меня ждет Ира, громко торопит меня из-за дверей.

Серый металлический цилиндр, как бы патрон, примерно 30 см в длину и 5 см в толщину.

Это цилиндр и есть «падение евро». Не евро, которое падает, а само падение, сам этот факт.

Вокруг цилиндра стоят банкиры – по всему видно, что банкиры: пузатые и в жилетках. Они говорят:

– Мы не скрываем падения евро! Вот оно! Вот!

И показывают на цилиндр.

Он стоит в стеклянном шкафу.

И все вокруг стеклянное – столы, стулья, стены, пол.

Я сижу в кафе.

Несколько человек ко мне подходят и говорят, что на третьем этаже театр и там играют спектакль для детей под названием «Денискины рассказы». Эти люди – немолодые мужчины и женщины – говорят мне, что этот спектакль – по несуществующим «Денискиным рассказам». В смысле, по каким-то другим, неправильным.

Они говорят, что я должен пойти, возмутиться, вмешаться и прекратить безобразие. Но я отмахиваюсь.

Тогда они чуть ли не силой тащат меня наверх, на третий этаж.

Я вхожу в зал на последних минутах спектакля. Дети поют песню со словами «солнце на травинках, солнце на тропинках», на сцене пионерский лагерь. То есть ничего похожего на «Денискины рассказы». Но героев зовут Дениска, Мишка и Алёнка.

Спектакль кончается, артисты кланяются, все аплодируют.

Я стою у входа в зал, у самого последнего ряда, и аплодирую тоже.

Почему-то мне не хочется поднимать скандал.

Пересаживаюсь с поезда на поезд; мне кажется, что я уже долго путешествую. У меня тяжелая сумка. Раскрываю: там большой пакет с изюмом, кило на два-три, и сверху – маленькие жестяные баночки с трубочным табаком. Похожие на ту баночку-коробочку табака «Годфри Филипс», которую мне подарила Лариса в 1971 году, кажется (Ларису и ее подарок я вспоминаю во сне, и во сне удивляюсь, что помню). А также похожие на коробочку с чаем, который я заваривал вчера в редакции, – тоже маленькая и круглая.

Я решаю выбросить изюм. Вынимаю из сумки пакет и пихаю его в урну. Урна узкая. Пакет лопается, изюм сыплется. Баночки с табаком тоже вылетают из сумки на асфальт. Думаю – подарить их, что ли, кому-нибудь, кто трубку курит. Потом думаю – да наплевать.

Вспоминаю: я бросил курить в 2002 году. Значит, я до сих пор таскаю с собой табак. Значит, сколько уже лет я езжу с этой сумкой? Неужели восемь лет?

Ногой сгребаю рассыпанный изюм поближе к урне.

Оглядываюсь. Большая вокзальная площадь, все красиво, чисто, стеклянные зеркальные стены домов вокруг.

Газета, в ней интервью с каким-то академиком Фирсовым.

Вдруг появляется сам академик Фирсов, физик. Пожилой, загорелый, красивый, с молодой некрасивой женой. Она сразу начинает рассказывать, какой у них одаренный ребенок. Тем временем мы все поднимаемся по лестнице – вернее, по наружному карнизу огромной лестницы. Мы идем с наружной стороны перил, вот. В середине большой пустой проем. Так было – во сне вспоминаю я – в доме, где жил мой друг Андрей Яковлев.

Карниз узкий, в некоторых местах обломанный. Мне страшно. Академик Фирсов спрашивает, чем здесь воняет. Я говорю:

– Там внизу кухня, буфет какой-то.

Он говорит:

– Но почему такая вонь?

Я говорю:

– Теплый воздух поднимается кверху. Вы же физик, должны понимать!

Старый Тишинский рынок, какой он раньше был. Коричневые большие павильоны, маленькие одежные магазины. Комиссионки и уцененки. Дождь идет. Деревянные решетчатые помосты поверх луж.