Пока он этим занимался, Фрэн лизнула указательный палец, перевернула страницу безымянного журнала, который читала, и, зевнув, нацарапала пространные комментарии на полях. Фламинго наблюдали за ними с сардинской непроницаемостью, а рядом под пляжным зонтом с выведенным по трафарету названием pensione[17]Винси Руокко ублажала орально своего мужа.

Между прочим, Фрэнни была права: славянофил Фрэнк действительно любил его как сумасшедший. И не он один.

Вне стен его нового семейного бастиона, с лоджии-террасы которого открывался великолепный вид на город-сказку Нью-Йорк, Владимир обрел признание среди расслабленных, подозрительного вида парней из Нижнего Манхэттена, в основном белых, с диковатыми именами вроде Хишем или Баньяна и случайно затесавшихся в их компанию каких-нибудь скромных Тэмми Джонсов, изгнанников из рабочего класса. У этих убежденных хипстеров, законсервировавшихся с рок-н-ролльных времен, существовавших за счет собственной изворотливости и одуряющего фанка, музыки самых юных, возникла столь жадная потребность в нашем герое, что Владимир вскоре обнаружил: его рабочий день выродился в придаток к часам отдыха. Настоящая жизнь начиналась с той минуты, когда последнего беженца проворно выставляли из Общества абсорбции иммигрантов им. Эммы Лазарус ровно в 16.59.

Он регулярно виделся с Фрэнком. Вдвоем они совершали прогулки от дома славянофила, осененного покровительством Кирилла и Мефодия, по продуваемой ветрами (даже поздним летом) Риверсайд-драйв, беседуя исключительно на великом и могучем. Иногда они добирались даже до Алгонквина, где их поджидала Фрэн. Алгонквин был частью старого Нью-Йорка, который Фрэн обожала, — ностальгия, более чем понятная Владимиру, ведь он тоже скучал по тонированной сепией родительской России — покрытой сажей и неуютной вселенной, но не лишенной своеобразного очарования. Они устраивались за круглым столиком, за которым сиживала Дороти Паркер[18], и Владимир покупал Фрэнку мартини за семь долларов.

— Семь долларов! — восклицал Фрэнк. — Боже милостивый! Я еще кое-что значу для моих друзей.

— Семь долларов! — восклицала Фрэн. — Ты балуешь Фрэнка больше, чем меня. Это… гомоэротично.

— Возможно, — говорил Фрэнк. — Но не забывай, у Владимира широкая русская душа. Деньги его не заботят. Дух товарищества и бескорыстная помощь, вот его отличительные черты.

— Он еврей, — напоминала Фрэн.

— Но русский еврей, — с торжеством парировал Фрэнк, шумно прихлебывая дармовую выпивку.

— Все для народа, — бормотал Владимир. Однако при виде счета его широкая душа содрогалась внутри волосатой телесной клетки. Суровая правда заключалась в том, что за тридцать один августовский день Владимир истратил почти 3000 долларов; след этих денег, горевший, как хвост кометы, прочертил Манхэттен следующим образом:

ОСТАВЛЕНО В БАРАХ: $875,00

КНИГИ В БУМАЖНЫХ ОБЛОЖКАХ И АКАДЕМИЧЕСКИЕ ЖУРНАЛЫ: $450,00

РАДИКАЛЬНАЯ СМЕНА ГАРДЕРОБА $650,00

РЕТРООБЕДЫ, ЭТНИЧЕСКИЕ ЗАВТРАКИ, УЖИНЫ С КАЛЬМАРОМ И САКЕ: $400,00

РАСХОДЫ НА ТАКСИ: $ 350,00

РАЗНОЕ (воск для бровей, выдержанный уксус с бальзамом для Руокко, бутылки кальвадоса, без которых нельзя пойти в гости): $ 275,00.

К концу августа он остался без гроша. Опозоренная кредитная карта (первая карта с родовым именем Гиршкиных) преодолевала путь на север из столицы ростовщичества, города Уилмингтона, штат Делавэр. Скорбная мысль мелькала в голове Владимира: а не попросить ли отца Фрэнни о небольшом вспомоществовании?.. Скажем, в размере десяти тысяч. Но разве он уже не задолжал Руокко за кров и стол? Не говоря уж о щедрых родственных объятиях и поцелуях открытым ртом? Просить у них еще на карманные расходы?.. Какая наглость.

Для Владимира оставалось загадкой, каким образом его новые друзья — теоретически голодные студенты — с легким сердцем угощают выпивкой всю компанию в баре «Обезьяна» или покупают, не задумываясь, леопардовую шляпу в стиле Мобуту. Верно, Руокко унаследовали с полдюжины крепостей с чугунными решетками, разбросанных по всему городу, а семья Фрэнка владеет несколькими штатами, упрятанными в американской глуши. И тем не менее все они смотрели на Владимира как на богача, источник милостей, филантропа, только потому, что он получал зарплату.

Но если уж на то пошло, почему бы Владимиру впервые в жизни не пожить на широкую ногу?

Только взгляните на него! Вот он на открытии выставки произведений искусства из какого-нибудь Вильямсбурга, он ухмыляется, насмехается, язвит, притворяется, будто оскорблен в лучших эстетических чувствах, тонко издевается над владельцем галереи (неудавшимся концептуалистом), на другом конце зала сияющая Франческа манит его рукой, а пьяный Адонис Тайсон, не отрываясь от винной карты, выкрикивает на весь зал его имя: ему срочно понадобилось уточнить отчество Булгакова.

Минуло тринадцать лет с тех пор, как он, больной, лежа в постели и сморкаясь в платок, читал у Толстого про балы в Зимнем дворце. А теперь, похоже, Владимир наконец нашел выход в свет, теперь наш дебютант выступает в роли графа Вронского для манхэттенской знати, щеголяющей в клетчатых штанах для боулинга и сверкающей нейлоновым блеском модных тряпок. Слухи о Новом Свете оказались достоверными: в Америке улицы и впрямь вымощены золотом.

Но Халу он не позабыл. Точнее, помнил о плате за квартиру: без его взносов Хала станет бездомной. Она даже не могла подселить в квартиру друзей. Потому что их у нее не было. Прошло два месяца, как он последний раз появлялся по своему юридическому адресу на авеню Б. Алфабет-сити отошел в область преданий, и его романтическая бедность более не грела душу.

На следующий день Владимир оказался на авеню Б. Сидя на кухне, он заполнял бланк заявления на вторую кредитную карту. На улице жарили кур. Закрыв глаза и вытряхнув из ушей городскую какофонию, Владимир сумел вообразить, будто он находится в Вестчестере, за девять железнодорожных станций отсюда, и жарит там сосиски с Гиршкиными.

И тут вошла Хала.

Все равно что вынырнула с затонувшей Атлантиды, до того чужой показалась Владимиру эта безразмерная женщина с густо-черным макияжем и оголенным животом; из проколотого пупка убедительным доказательством очередного самокалечения свисал тяжелый серебряный крест. Как это похоже на Халу — ни во что не врубаться: ведь если маленькие сережки в носу — модная струя, то от распятия между пупком и пахом за версту несет Коннектикутом.

Владимир так разволновался, увидев ее, что машинально встал, позабыв о заявке на кредитную карту, и впервые с тех пор как пришел сюда, огляделся: упряжь, плеть, «Кей-Вай», маскировка под логово порока, от вида которого Дориана Грея хватил бы удар на месте. И это он называл своим домом! Возможно, мать была кое в чем права.