Работы у нас с первого дня было невпроворот, но величественная, грозная красота этих мест глубоко отпечаталась у меня в сердце. Я полюбил ходить и задумчиво курить на вершину скалы над заливом. И помню утро, когда игра преломляющегося в облаках и в морской воде солнечного света совершенно заворожила меня. В Заполярье чарующие оптические обманы вообще не редкость, но тут не о том шла речь – не об обмане, а только об особой пронизанности всего вокруг каким-то странным светом, в результате чего знакомый в деталях пейзаж предстал совершенно сказочной картиной. Над горами по ту сторону залива собирались удивительные облака. Казалось, светится только нижняя, ослепительно-белая их бахрома, в то время как выше царит мрак, и в этот мрак погружены горные вершины. И если б я не знал, что Первоусмотренная горушка-то по сути небольшая, можно было бы вообразить, что за облаками скрываются немыслимой высоты пики.

Напротив было ущелье, в глубине которого ослепительно блестел снежник. Его белизну оттеняли влажные черные осыпи, а из глубокой расщелины вниз, в море, беззвучно низвергался сбегающий по ущелью водопад. В первый раз пришла мне в голову мысль, что ежели есть на свете обиталища духов, то предо мною, конечно, одно из них. И как было не шевельнуться подобной мысли, если сам цвет морских вод изменился? Ледяной прозрачной голубизной светились воды залива, словно тончайший фарфор. В этой ледяной купели, как лодка с двумя гребцами, застыл черный камень – раньше я никогда не замечал его. Другой напоминал какую-то злую силу, стремящуюся вырваться, высвободиться из бесформенности камня и даже почти обретшую уже законченные химерические черты, но именно в этот момент – в миг окончательного преображения – внезапно скованную неподвижностью и навеки омертвело застывшую над волнами. Ничего подобного я прежде тут не замечал – только крест…

Вскрикивали чайки, сквозя вдоль берега мимо меня, налетал ветер, но я все не приходил в себя, зачарованный красотою ледяной купели. Наконец я почувствовал смутную угрозу: ибо в то самое время, как над горой Первоусмотренной, словно немая фуга, вздымался заоблачный свет и на западе открытое море вспыхивало чистейшей лазурью, все пространство с востока затянуло мраком. Прямо от подножия утеса, на котором я сидел, простиралась под мрачным небом огромная бурая равнина, не оживленная ни единым проблеском света. Я еще сидел на свету, но избы наши внизу, в полукилометре от меня, тонули в сумерках. Речка, из которой мы брали воду, тускло поблескивала, вырываясь из угрюмых теснин в подножье гор, до половины закрытых тучами. И надо же было случиться, что именно туда, под самый полог тьмы, предстояло нам с Архипом немедленно отправляться! Ибо мы закончили измерение окружающих лагерь вершин и должны были двигаться теперь на север, в сторону Маточкина Шара, где горы несколько отступают от береговой линии и образуют два крупных массива, являющихся на всей местности главными ориентирами. Выход был намечен у нас на утро, после перекура, и отступать от этого из-за ухудшения погоды мы не собирались. Ибо если на Новой Земле скверной погодой оправдывать свое безделье, то на работу времени может не набраться вовсе.

Уходя из лагеря, я обернулся: горы вокруг Первоусмотренной высились среди светящихся облаков, как бастион света, окутанный орудийными дымами, и блики солнца, пробегающие в облаках или по заснеженным склонам, казались вспышками выстрелов, будто вокруг этой твердыни шла небесная битва. Здесь, на Севере, природа не утратила еще первоначальной силы своего воздействия и красота открывающихся взору картин воспринимается остро, событийно, как драма, разыгрывающаяся на гигантской сцене.

Едва мы вышли, ударил нам прямо в лица заряд снега. И хотя снегопад в летнее время не мог продолжаться долго, как-то само собой решилось, раз уж погода не благоприятствует нам, что сначала мы дойдем до крайней точки нашего маршрута, а на возвратном пути, когда ненастье уляжется, сделаем свою работу. Так мы тронулись потихоньку, принимая в лицо все изобретения непогоды, и целый час карабкались только к подножию Снежных гор, где не было раскисшей глины и можно было идти по каменистым осыпям и гребням, не прилипая при каждом шаге к земле. При такой прыти до северной оконечности горного массива, от которой до самого Маточкина Шара тянется низкая заболоченная тундра, на которой нет уже никаких возвышенностей, дойти вряд ли можно было быстрей, чем за двадцать четыре часа. А так как без отдыха при такой погоде одолеть пятидесятикилометровый маршрут нельзя, я решил, что, идя не спеша, доберемся к вечеру второго дня.

И поначалу все складывалось: шли мы себе за шагом шаг, имея по правую руку почти отвесные склоны Снежных гор, ни о чем особенно не думая. Кто испытал, что такое тундра, живо представит, что это было за путешествие. Несведущему же скажу, что в ходьбе по тундре, несомненно, открывается одна из сторон бесконечности, ибо нет конца шагам, упорно отстригающим метр за метром у пространства, которого больше, чем возможных шагов, чем сил у человека, и человек должен со смирением это понять, иначе пространство обманет его, заманит к себе и убьет. Немота. Ни вскрика, ни голоса – только, бывает, хрустнет камень под ногой, или особенно звонко застучит по капюшону дождь, или ветер как бы рванет и сомнет над головою большое полотнище, или ноги разбрызгают воду бегущего с гор ручья… И все – ни звука, кроме так или иначе связанного с сочением воды, ни одного голоса жизни, кроме собственного сиплого дыхания. Белая полярная сова сорвется с бугра, беззвучно взмахнув крыльями, – и тут же исчезнет, свалившись в невидимую глазом ложбинку, по которой протянет, прижавшись к самой земле, метров триста, чтобы вынырнуть в пелене дождя в безопасном уже отдалении. И от этой немоты делается порой не по себе и хочется заговорить с самим собою.

Архип всегда шагал впереди меня. В тундре каждый идет, как может, в своем ритме, и всякое приноравливание друг к другу, всякое подхлестывание себя или нарочитое сдерживание шага только во вред, ибо у одного отбирает силы в ущерб другому, а это пред лицом бесконечности ничем не оправдано. Поэтому я шагал, не стараясь успеть за охотником, а он не оглядывался на меня, покуда не решался отдохнуть или перекурить. Он дожидался, когда я подойду, минут десять мы молча сидели вместе, потом он вставал и трогался в путь, а я, перекурив, отправлялся следом, иногда, бывало, и не перекинувшись с ним за весь день и дюжиной слов.

С самого начала Архип меня поражал какой-то своеобразной дикостью, которая вообще свойственна охотникам. Все ненцы, с которыми до той поры приходилось мне иметь дело, хоть и жили еще в то время по-старому, кочуя с оленями в тундре, такими не были. Оленные люди – они люди, как олени же, стадные. А там, где людей много, где собрались хотя бы несколько человек для поддержания огня в очаге и продолжения рода, там и начинается, собственно, жизнь человечества. И как бы ни разнились быт и обычаи народов, все одно: не могут не звучать среди людей смех, шутки, не теплиться песня женщины, не раздаваться повизгивание детей и глухое бормотание старости, не может ничего избегнуться из того, что сопровождает человеческую жизнь от начала ее до самого конца. А в этом смысле охотник-одиночка – он больше похож на зверя, чем на человека: на нем печать бесконечного пути наедине с самим собою, тщетной, неразделенной мысли или даже бездумья, свойственного ведь и хищнику, выслеживающему добычу. Печать бессловесности замыкает его уста, и потому не погрешу против истины, сказав, что по первому впечатлению Архипа отличала только неспособность поддерживать никакой разговор, какое-то равнодушие к разговору, словно он не понимал, зачем он ведется. За минувшую неделю вдоволь находившись с ним по горам, я убедился, что спутник он надежный и верный, и понимали мы с ним друг друга не то что с полуслова – а вообще, можно сказать, без слов, потому что, вполне освоившись в своей роли проводника и отлично ее исполняя, разговорчивее Архип так и не стал.