– До тебя Максим пришел!

Наглухо застегнут в штормовку с капюшоном, отчего удивительно смахивает на пенис. Нашел распечатанную коробку с вермишелью, вытащил горстку, разбросал по столу, выбрал самую, на его взгляд, удачную соломинку и изучает на свет.

Я спрашиваю:

– Чего высматриваешь?

– Ищу дырочку.

– Дырки в макаронах, а это – вермишель!

– Если хорошо присмотреться, во всем можно найти дырочку.

Вот почему я так давно замечаю в далеком доме одно окно. Там, на шестом этаже, я тихохонько толкну дверь, и она откроется. Комнатка теплая, кухонька уютная, маленькая. Уж я приберу ее, обустрою, норку мою! Сделаю ставенки, люстру из стекляруса, навышиваю цветами коврики, дорожки, на веревочках развешу колбаску, вяленую рыбку, грибочки сушеные, ягодки – и заживу на всю зиму. Любимая моя! А она грустная:

– Завтра в меня девок наведешь…

– Да что ты мелешь! Как язык повернулся!

Мама изумленно хлещет себя руками по ляжкам:

– Ну! Куда забрался, пострел? Под юбку?! Срам-то какой, Господи… Тю! Кто ж в пизду-то прячется? А ну, вылазь!

Я испуганно реву:

– Не вылезу!

Так и покатились со смеху. Оконфуженную вконец девку усаживают в гинекологическое кресло. Я упираюсь, как гнутый гвоздь. Я весь дрожу. Скользкими кровавыми руками мама принимает меня на клеенчатый передник, попыхивая сквозь жженые усы фельдшерской папироской.

– Ну, чего испужался, глупый? Не надо. Пизды пужаться. Не надо…

Александра Геннадьевна Тахтырова принимала ванну и плевала в потолок, а Серафим Дмитриевич Тахтыров пытался ворваться к ней под различными шутливыми предлогами. Александра Геннадьевна все никак не могла доплюнуть до потолка, но заплевала и забрызгала водой кафельный пол и стены, так как во время плевания сильно подавалась телом вперед, а потом опять падала в воду. Она вся разнервничалась, но не оставляла это занятие, так как дала себе слово не вылезать из ванны, пока не достигнет желаемого.

Тем временем Серафим Дмитриевич, после бесполезных сюсюкающих просьб, перешел к угрозам и ругательствам, но Александра Геннадьевна не слышала его требовательных криков из-за плеска воды. Наконец, стремительно изогнувшись всем телом, Александра Геннадьевна с силой выдохнула воздух, и ее слюна прилипла к потолку.

А в это время Серафим Дмитриевич, после изнурительных ударов с разбегу о дверь, выбил ее и ворвался в ванную, но поскользнулся на каком-то плевке и упал, ударившись головой.

Александра Геннадьевна выволокла его и усадила на стул, а сама села ему на колени и стала так неприлично заигрывать, что Серафим Дмитриевич рассвирепел и даже решился поднять на нее руку. Александра Геннадьевна мгновенно уловила это и, слетев с колен мужа, молниеносно закатилась под кровать, а рука Серафима Дмитриевича, не найдя рожи Александры Геннадьевны, со всего размаху ударилась об пол, и Серафим Дмитриевич выбил себе два пальца.

Первую минуту, ошалев от боли, Тахтыров сидел смирно, а потом кинулся охлаждать распухшие пальцы. Для снятия нервного стресса он решил полежать в прохладной воде и, выпустив грязную, лег в пустую ванну, чтобы свежая вода постепенно омывала его тело.

Серафим Дмитриевич был невысокого роста и потому настолько хорошо умещался на дне ванны, что его можно было в ней хоронить. Когда вода поднялась ему до подбородка, он захотел изменить свое положение, но, как говорится, не тут-то было – он застрял и не мог пошевелить ни головой, ни ногами.

Серафим Дмитриевич здорово перепугался, так как понял, что обречен на постепенное утопление. Он принялся жалостно звать Александру Геннадьевну, чтобы она его освободила, но та, зная подлый характер Тахтырова, преспокойно лежала под кроватью и не высовывалась.

Прибывавшая вода залила Серафиму Дмитриевичу рот, и он лишился возможности кричать. Когда он совсем отчаялся, струя в кране внезапно выдохлась и оборвалась. Серафим Дмитриевич лежал, боясь шевельнуться, чтоб ему не натекло в нос, ожидая, когда кто-нибудь придет умыться. Но тут плевок Александры Геннадьевны, собравшись в каплю, сорвался с потолка и упал в ванну. Это и была та самая последняя капля, после чего вода затекла Серафиму Дмитриевичу Тахтырову в нос, заполнила легкие, и он захлебнулся.

Рождение Николая было сопряжено с особыми трудностями. Чтобы он появился на свет, погиб человек. Это Николаю рассказала мать. В сорок первом детский дом эвакуировали из города, и грузовик, в котором она ехала, обстрелял залетный «юнкерс». Грузовик опрокинулся в кювет, и пожилой шофер, до того как «юнкерс» развернулся для второго захода, успел в ущерб себе вытолкать ее из кювета в придорожные кусты, со словами: «Беги, дочка», – а сам угодил под пули.

Было бы символичным, если бы мать Николая носила в это время Николая под сердцем, но ей тогда исполнилось только восемь лет, и ни о каких животах и речи не шло.

Возможно, она и испытывала впоследствии некоторую ответственность за подаренную жизнь, пытаясь сделать гибель неизвестного шофера ненапрасной. Своеобразная благодарность ее выразилась в произведении на свет Николая, полезного государству и обществу. На этом она посчитала, что свой долг перед погибшим исполнила, и стремительно оскотинилась в скандальную звероподобную самку с множеством болезней.

Отцу Николая она прожужжала все уши этой историей, он под конец даже стал ревновать свою рыхлую некрасивую половину к умершему, особенно когда Николай, рано начавший проявлять свою жизнерадостную тупость, заявлял:

– Стану шофером.

Под влиянием материных рассказов в Николае закрепилась убежденность, что жизнь однажды в чем-то провинилась перед ним, а теперь смущенно расплачивается, и единственное, что от него требуется, – это помочь ей преодолеть неуместное смущение и отваливать блага щедро, не таясь. Поэтому он ничего не опасался и хватал жизнь руками, как немытые фрукты, наперед зная, что если пронесет, то найдется с кого спросить.

На определенном этапе общество, из соображений собственной безопасности, не позволило ему особенно самоуправничать в выборе профессии. Шофером он не стал ввиду непригодности к такому ответственному труду. Впрочем, он и не переживал, а ждал равноценной замены.

После восьмилетки Николая устроили разнорабочим на стройку, где вред от него казался минимальным. Стройка приучила Николая к мысли, что рабочий человек имеет право на неряшливость. Летом он повсюду ходил в окаменевших от грязи штанах и старой майке, растянутой почти до пупа, обляпанный с ног до головы краской и смолой.

Потом Николай женился на Катерине Ивановне. Катя имела инвалидность второй группы. Ее внутренние женские органы были недоразвиты, и врачи запрещали ей заводить детей. Но даже при развитых внутренностях Кате рожать не следовало бы, так как она вдобавок страдала легким слабоумием.