Седому удалось ввести его в удобное для себя состояние. Следаку казалось, что он стал мягким и податливым и Седой сможет слепить из него все, что захочет. Ему ужасно хотелось стукнуть кулаком по своей будто онемевшей голове, переставшей подчиняться какой-либо логике, но руки висели в крепко связанных за спиной рукавах.

— Давай попробуем вместе во всем разобраться, — сказал Седой.

— Давай, — тихо сдался Следак.

— Что случилось дальше? Ты добрался до могилы Веры?

— Я провалялся в больничке несколько месяцев. Точно не помню. Мне тогда казалось, что прошла вечность. Оплатил лечение. Обезболивающего для меня не жалели. Вот только душу не обезболить. Как только смог передвигаться на костылях — выписался. Одежду, документы мне в больнице вернули. Пистолет мой, конечно же, в милицию сдали. Не полагался мне теперь ствол. В наркоконтроле меня тихой сапой списали на пенсию по здоровью. Спасибо, хоть не по статье. Позвонили, чтобы документы заехал забрать. Инвалидность советовали оформить. Заботливые такие. Я взял такси, доехал до банкомата, снял все деньги. Домой не поехал. Я же в Вериной квартире жил. Как я мог туда вернуться, там все о ней напоминало. Да и зачем мне домой. У меня одна мысль крутилась — попрощаться и уйти. Про встречу на том свете не думал, к тому времени ни во что уже не верил. В Ад так в Ад. Вряд ли там будет хуже, чем у меня на душе. Таксист, почти мальчишка — лет двадцати, а выглядел как школьник, — отвез меня на дачу под Выборг. У меня там карабин прикопан был. Потом на кладбище. Март месяц, все в снегу. Дал таксисту денег, чтобы он могилку нашел и довел до нее. Парень в тот день на мне денег заработал, как за год. Хорошо, что кладбище маленькое. Будний день, пустое абсолютно кладбище. Сосны стоят в снегу. Небо синее-синее, как глаза у моей Верочки, как будто она на меня сверху смотрит. Я на могилку упал, реву. Таксеру говорю — иди, парень, в машину, одному мне надо побыть. А он как почуял что-то неладное. Стоит, не уходит. Дал ему денег. Иди, говорю, скоро приду. Махнул он рукой, будто хотел сказать что, да передумал и ушел в машину. Я на колени в снег бухнулся, из-за пазухи карабин достал, к горлу приставил и выстрелил. Грохот, огонь, снег с сосен попадал, воронье закружилось, закаркало, а боли никакой не чувствую. Карабин в сторону отлетел, свет померк, а я стою на коленях — не падаю и не умираю. Чувствую на плече руку, тяжелая такая рука, жесткая, и голос слышу в ухе:

— Рано, солдат, рано. Ты еще нам нужен.

Хочу голову повернуть — не могу. Вообще пошевелиться не могу. И темно вокруг. Нет, думаю, наверное, я все-таки умер. Тут вдруг вижу Веру. Стоит передо мной такая, как в первый раз, когда я ее в церкви увидел. Только в глазах синих слезы.

— Что ж ты, Ольгушка, мне так больно делаешь? — говорит мне Вера. Я ей ответить не могу, только слушаю. — Больше никогда так не поступай. Не позорь нашу любовь, — и исчезла.

А вместо нее мать покойная стоит. Строгая. В пальто сером драповом, в котором на работу ходила, и пальцем у меня перед носом трясет:

— Ты что удумал, срань болотная! Я тебя одна, без мужа вырастила! Жизни не видела, чтобы ты жил! Зла не хватает! Возвращайся домой немедленно! — и тоже пропала.

А рука тяжелая у меня так на плече и лежит. Голос в ухе мне опять говорит:

— Слушай маму, солдат. Поезжай в Черняевск и делай, что должен.

Тут мне как-то повернуться удалось, и тьма рассеялась. Стоит у меня за спиной мальчик-таксист, трясет меня за плечо, лицо перепуганное, белее снега вокруг.

— Мужик, ты что? Зачем ты так? Поехали в город, мужик.

Я гляжу на руки, а они обожженные, все в крови и в порохе. Карабин в снегу лежит, ствол разорванный. Патрон, что ли, переклинило? Да нет же, от клина ствол не разрывает, просто выстрела не происходит. Разрывает от препятствия в канале ствола — воды, песка, грязи. Упаковывать оружие надо лучше, когда закапываешь! Вороны надо мной летают, ругаются. «Карма, карма!» — кричат.

— Поехали, — говорю таксисту, — на Витебский вокзал, билеты до Кенига брать.

Вот так в Черняевск и уехал. Тринадцать лет жизни в городе на Неве оставил.

Следак замолчал. Седой тоже молчал, выбивая морзянку указательным пальцем правой руки по «сталинской» столешнице.

— Мистика началась, — констатировал Седой, — или шизофрения. Кому как больше нравится. Поэтому ты, наверное, не стал дальше писать о себе. Споткнулся об эзотерику. Духи, голоса — понял, что здесь твоя болезнь началась. Думаю, ты сам ее начало вычислил, Следак.

— Может быть. Только я все равно не помню, как писал. Зато теперь знаю, что хочу описать, что дальше случилось. Очень хочу.

— Значит, в тебе опять писатель просыпается. Эх, жаль, ты не попался мне раньше. Мы бы с тобой стопудово сработались, до болезни твоей. Все про зло бы тебе объяснили, чтобы ты, как собака, за хвостом своим не гонялся.

— Это ты о чем?

— О теориях твоих. Ты ж почти до истины добрался. Только тебя дети запутали. Твой больной вопрос. Воспитание — чепуха. Не надо с внутренним злом бороться. Заставлять людей быть постоянно добрыми — все равно что пытаться делать из тигра вегетарианца. Бесполезно. Борись с внешними проявлениями зла в любом виде, и все. Чем мы и занимаемся. Служим добру. Вот говорят, не делай добра — не получишь зла. А надо ли его вообще делать, добро-то? Может, просто не делать зла для начала? Вот животные не знают ни добра ни зла. Кто их обвинит в жестокости или в жадности? Одни инстинкты. А мы-то знаем разницу, нас за это из Рая поперли. Так что увидишь зло — уничтожь его. Целиком его никогда не извести. Пусть даже Сатану в кандалы закуют и тысячелетний рай на земле начнется. Зло все равно останется в наших душах. Тут ты прав. Но наша задача в другом — не дать ему восторжествовать. Увидел — уничтожь. А со злом внутри души бороться бесполезно — оно вечно, это все равно что с эндорфинами бороться. Не с наркомафией, а с эндорфинами в гипофизе и в своей крови. Тоже ведь наркотики — понимаешь?

— Понимаю, что ты тоже сумасшедший, коллега. И тоже подсел на эту тему. А насчет «увидишь зло — уничтожь его» Димону очень бы понравилось. Это его жизненное кредо. Может, вы из одной компании, Аркадий? Может, он тебя ко мне послал?

— Опять обострение у тебя, Следак, пошло. Не веришь ты никому и ни во что. Вот твоя главная проблема. Без веры человек пустой и несчастный. Нет у него ни любви, ни света.

— А ты во что веришь, Аркадий?

— Верю, что мы с тобой докопаемся в твоем бреде до истины. До начала болезни уже докопались. Я, кстати, не просто так читал твою биографию, я еще и проверить кое-что успел. Чтобы убедиться, что писанина твоя не бред больного мозга. Тебе интересно будет некоторые факты узнать.

— Ну-ка, ну-ка, что за факты такие?

— Пришлось поискать людей, которых ты там упомянул, чтобы убедиться, что они реальные, а не вымышленные персонажи твоих книг.

— Опять книги! Не помню я никаких книг. Читать любил всегда. Читал много запоем, но писать даже не пытался.