– И что?

– Не обращайте внимания. Это все от укола.

– Попробую.

– Вот и отлично.

Я вдруг заметил, что этот Володин совершенно гол. Больше того, он был мокр и сидел на корточках на белом кафельном полу, куда с него обильно капала вода. Но самым невыносимым во всем этом зрелище была какая-то расслабленная свобода его позы, трудноуловимая обезьянья непринужденность, с которой он упирал в кафель длинную жилистую руку. Причем эта непринужденность как бы давала понять: мир вокруг таков, что для крупных волосатых мужчин естественно и нормально сидеть на полу в таком виде, а если кто-то думает иначе, то ему в жизни придется нелегко.

Видимо, слова насчет укола были правдой. С моим восприятием действительно творилось что-то странное. Несколько секунд Володин существовал в нем сам по себе, без всякого фона, словно фотография в виде на жительство. Уже рассмотрев его лицо и фигуру во всех подробностях, я вдруг задумался над тем, где все это происходит. И только после того как я подумал о месте, где мы находимся, это место возникло – такое, во всяком случае, у меня осталось чувство.

Вокруг нас была большая комната, вся выложенная белым кафелем, на полу которой стояло пять чугунных ванн. Я лежал в крайней; вода в ней, как я вдруг с отвращением понял, была довольно холодной. Одарив меня последней ободряющей улыбкой, Володин повернулся на месте и с отвратительной ловкостью прямо с корточек запрыгнул в соседнюю ванну, почти не подняв при этом брызг.

Кроме Володина, в других ваннах лежали еще двое – длинноволосый голубоглазый блондин с редкой бородкой, похожий на древнеславянского витязя, и темноволосый молодой человек с несколько женственным бледным лицом и чрезмерно развитой мускулатурой. Они выжидающе глядели на меня.

– Похоже, вы действительно нас не помните, – сказал бородатый блондин через несколько секунд тишины, – Семен Сердюк.

– Петр, – ответил я.

– Мария, – сказал молодой человек из крайней ванны.

– Простите?

– Мария, Мария, – повторил он с явным неудовольствием. – Такое имя. Знаете, был такой писатель – Эрих Мария Ремарк? Меня в честь него назвали.

– Не доводилось, – ответил я. – Это, наверно, из новых.

– А еще был такой Райнер Мария Рильке. Тоже не слыхали?

– Отчего, про этого слышал. Даже знаком-с.

– Ну вот, он был Райнер Мария, а я – просто Мария.

– Позвольте, – сказал я, – кажется, я узнаю ваш голос. Это не вы случайно рассказывали эту странную историю про самолет, про алхимический брак России с Западом и так далее?

– Я, – ответил Мария, – а что вы в ней находите странного?

– Да в целом ничего, – сказал я, – но я отчего-то решил, что вы женщина.

– В некотором роде так и есть, – ответил Мария. – Как говорит наш хозяин, моя ложная личность, безусловно, женщина. А вы случайно не гетеросексуальный шовинист?

– Ну что вы, – сказал я. – Меня просто удивляет, как легко вы соглашаетесь с тем, что эта личность ложная. Вы на самом деле в это верите?

– Я вообще ни во что не верю, – сказал Мария. – У меня все это от сотрясения мозга. А здесь меня держат из-за диссертации, которую хозяин пишет.

– Да что за хозяин такой? – с недоумением спросил я, услышав это слово во второй раз.

– Тимур Тимурович, – ответил Мария. – Заведующий отделением. Он как раз ложными личностями занимается.

– Не совсем так, – вмешался Володин. – Тема, которую он разрабатывает, называется «раздвоение ложной личности». Причем если Мария – случай достаточно простой и незамысловатый, и вообще, говорить о раздвоении ложной личности в его случае можно только с некоторой натяжкой, то вы, Петр, для него самый ценный экспонат. Потому что у вас ложная личность развита в таких деталях, что почти полностью вытесняет и перевешивает настоящую. А уж как она раздвоена, просто залюбуешься.

– Ничего подобного, – возразил молчавший до этого Сердюк. – У Петра случай не очень сложный. А в структурном плане вообще от Марии почти не отличается. И тут и там отождествление, только у Марии с именем, а у Петра с фамилией. Но у Петра более сильное вытеснение. Он своей фамилии даже не помнит. Называет себя то каким-то Фанерным, то еще кем-то.

– А как моя фамилия? – с беспокойством спросил я.

– Ваша фамилия – Пустота, – ответил Володин. – И ваше помешательство связано именно с тем, что вы отрицаете существование своей личности, заменив ее совершенно другой, выдуманной от начала до конца.

– Хотя структурно, повторяю, случай несложный, – добавил Сердюк.

Я почувствовал раздражение – то, что какой-то непонятный псих позволяет себе находить мой случай несложным, показалось мне обидным.

– Вы, господа, рассуждаете как врачи, – сказал я. – В этом есть некоторая несообразность, не находите?

– Какая же несообразность?

– Все было бы замечательно, – сказал я, – стой вы здесь в белых халатах. Но отчего вы сами тут лежите, если все так ясно осознаете?

Володин несколько секунд молча смотрел на меня.

– Я жертва несчастного случая, – сказал он.

Сердюк и Мария громко засмеялись.

– Что до меня, – сказал Сердюк, – у меня вообще никаких ложных личностей нет. Обычный суицид на фоне алкоголизма. А держат меня здесь потому, что на вас троих диссертации не построишь. Просто для статистики.

– Ничего-ничего, – сказал Мария. – Тебе на гаротту следующему. Послушаем, что у тебя за алкогольный суицид.

К этому моменту я основательно замерз – причем не мог ответить себе на вопрос, то ли причина в уколе, который, по словам Володина, должен был сделать все происходящее со мной невыносимым, то ли вода действительно была настолько холодна.

Слава Богу, растворилась дверь, и вошли два человека в белых халатах. Я вспомнил, что фамилия одного из них Жербунов, а другого – Барболин. Жербунов нес в руке большие песочные часы, а Барболин – целый ворох белья.

– Вылазим, – весело сказал Жербунов и помахал перед собой песочными часами.

По очереди вытерев всех нас огромной махровой простыней, они помогли нам надеть одинаковые пижамы в горизонтальную полоску, которые сразу придали происходящему какой-то военно-морской привкус. Затем нас вывели за дверь и повели по длинному коридору. Коридор этот тоже показался мне знакомым – точнее, не сам он, а стоявший в нем неопределенно-медицинский запах.

– Скажите, – тихо обратился я по дороге к идущему вслед за мной Жербунову, – почему я здесь?

Тот удивленно округлил глаза.

– А то сам не знаешь, – сказал он.

– Нет, – сказал я, – я уже готов допустить, что я болен, но что послужило поводом? Давно ли я тут? И какие конкретные поступки вменяются мне в вину?