Было уже почти темно, когда они подъехали к заводу. Рядами тянулись бесконечные поленницы дров, даря людям свой свежий кисловатый запах. Мимо в темноте прошел какой-то парень и поздоровался с ними. Коляска завернула за угол здания. Двери были отворены, и они увидели, как полыхает в печи огонь. Внутри двигались освещенные фигуры.

Вильхельм спрыгнул с коляски и рядом с лошадью стал подниматься по склону к Бруволду.

— Выпряги Юнкера и поставь его в конюшню. Ханс, наверное, уже лег. А потом придешь ко мне и поешь чего-нибудь горячего.

На кухне Дортея нашла крынку с молоком, стоявшую в золе, чтобы молоко не остыло. Она налила молока на холодную кашу, нашла масленку с маслом и сдобные сухарики. Кухарка Рагнхильд похрапывала в своей кровати. Взяв со стола свечу, Дортея увидела, что рядом с Рагнхильд спит какой-то мальчик. Фрикк! Как она могла забыть! Ведь сегодня он должен был прийти к ним, чтобы все лето пасти скот, она совершенно забыла об этом. Его полагалось встретить сладкой кашей и медовой коврижкой. Дортея надеялась, что Рагнхильд встретила мальчика, как положено.

До чего же все изменилось! Бедняжка Рагнхильд, она всю зиму радовалась приходу сына, которому несладко жилось у дедушки с бабушкой. Они были бедны, а бабушка к тому же не отличалась мягкостью и добротой, она то и дело набрасывалась на ребенка, прижитого дочерью в грехе, с бранью и кулаками и за малейшую провинность таскала его за волосы. Фрикк был ловкий и славный мальчик, но старуха не могла простить дочери, что та сошлась с женатым человеком, а мальчику — что он пережил все ее попытки уморить его еще в утробе матери.

Дом Рагнхильд стоял в лесу в семи часах ходьбы от завода, и потому она редко навещала родителей. Дортея обещала ей, что отныне Фрикк будет жить в Бруволде не только летом, но и зимой. Он будет работать в усадьбе, и у него еще останется время, чтобы посещать школу. У мальчика была светлая голова, ему следовало учиться, чтобы потом было легче пробиться в этом мире. Но кто знает, согласятся ли с таким порядком новые хозяева Бруволда?

Она отнесла ужин в комнату, Вильхельм стоял у печки и грел у огня руки.

— Я не взяла тарелок, Вилли, будем есть вместе из одной миски. Садись в кресло. Ты быстро управился в конюшне…

— Ханс проснулся, когда я пришел. — Мальчик выглядел особенно худым и беспомощным в большом кресле отца. Старший сын… Дортея вздохнула. Все дети со временем ощутят перемену в их жизни. Но первому это предстоит испытать Вильхельму — какая-то часть ответственности за семью неизбежно ляжет на его детские плечи.

Нос у него заострился и казался больше обычного — лицо осунулось. После поездки на влажном воздухе его рыжая шевелюра кудрявилась еще сильнее, даже маленькая косица на затылке прихотливо закрутилась. На Вильхельме был старый светло-синий сюртук с фалдами, в котором он ходил по будням. На рукавах и спереди сюртук так потерся, что стал почти серым, в груди он был тесен, рукава — коротки, и из обшлагов торчали худые, костлявые запястья.

— Ханс так горюет по Ревеилле… По батюшке он тоже горюет, но по Ревеилле все-таки больше.

Дортея кивнула:

— Ханс любит лошадей. Он ходит за ними, естественно, они ему ближе. Тебе следовало надеть коричневый сюртук, когда мы поехали в Вилберг, ты же знал, что увидишься там и с мадам и с барышнями…

— В такую-то погоду?.. Да ведь брызги летят так, что промокаешь даже сквозь плащ. К тому же я их не интересую, им безразлично, как я выгляжу!

— Как ты можешь так говорить, Вилли! Они всегда очень хорошо относились к вам, к тебе и Клаусу. Я думала, что вы с Матильдой добрые друзья.

Вильхельм сделал гримасу:

— Матильда считает меня сопливым мальчишкой. Ведь она старше меня…

— Да, разумеется. — Дортея подавила улыбку. Матильде Хаусс было шестнадцать.

— И еще они сказали, что она выходит замуж за своего кузена Нимуена из Оса.

— Что? Кто это сказал?

— Мадам сама намекнула на это. Ну, это ее дело, хотя я желал бы ей более привлекательного мужа, чем этот толстяк. Я понимаю, маменька, что в глазах людей я теперь стал другим человеком. У меня уже нет тех возможностей, что были… — голос его понизился до шепота, — при папеньке…

Бедный мальчик, подумала Дортея. Он, конечно, мечтал, что Матильда Хаусс дождется, пока он вырастет и получит образование. Смешно даже говорить о женитьбе — ведь девушка в шестнадцать лет гораздо старше пятнадцатилетнего подростка. Вильхельм столкнулся бы с этим в любом случае. Но именно сейчас, когда крушение планов на будущее он связал с тем, что остался без отца, это было для него особенно болезненно.

— Поделом мне, я это заслужил! — Его руки сжали подлокотники кресла, он поднял глаза на мать, и Дортея уловила в лице и в голосе сына горькое отчаяние. — Это моя вина, только моя! И не думайте, маменька, будто я этого не понимаю. Если папенька умер, если вы и мои братья и сестры остались сиротами, если мы разорены, виноват я один! Я должен был понимать, что не следовало уходить в тот день из дому… Сбежать, не подумав, с этим проклятым паяцем… И напиться до бесчувствия в его компании в Сандтангене… — Вильхельм упал головой на стол, спрятав лицо в ладонях.

Дортея тихонько встала и отодвинула в сторону миску с кашей, чтобы плачущий Вильхельм не столкнул ее со стола. Легко и нежно прикоснулась она к его затылку под вьющейся, закрученной косичкой.

— Благослови тебя Бог, мой милый… Ты не должен так думать!.. Вильхельм, любимый мой мальчик!.. — Она все гладила и гладила его вздрагивающие плечи и худую спину. — Вильхельм, послушай меня… Я должна признаться тебе… Ведь это я настояла, чтобы Даббелстеен остался у нас еще на один год… Папенька хотел, чтобы он осенью уехал от нас, но я была против… Скорее, это моя вина… Даббелстеен поступил некрасиво, сбежав таким образом, и вам, разумеется, не следовало ехать с ним, но ведь никто не мог знать, к чему это приведет…

Она понимала, что нужно поговорить с ним о неисповедимых путях Провидения или о чем-нибудь подобном, но не могла — в последнее время она избегала даже встреч с Шарлахом, опасаясь, что он посоветует ей самой искать в этом утешения, что было бы так естественно для кроткого старика. Вместо этого она сказала:

— Чему быть, того не миновать, Вилли. Ты знаешь, так говорят крестьяне, когда время человека прошло… Это… — Она продолжала осторожно гладить его волосы и спину, мало-помалу Вильхельм успокоился.

— Проклятый Даббелстеен! — пошептал он сквозь зубы.

— Тише, тише, от наших проклятий ничего не изменится.

Вильхельм поднял голову:

— Лучше бы он уехал от нас осенью! Раз уж все так случилось. Мне уже не понадобится вся эта латынь и греческий — ведь я понимаю, что теперь у нас не будет средств на мое образование. Когда вы поедете в Христианию, маменька, я поеду вместе с вами, хочу попытаться найти там себе какое-нибудь занятие… Попробую начать в какой-нибудь конторе или пойду в ученье к купцу… Вам, маменька, хватит забот и с малышами. Незачем вам заботиться еще и обо мне…