Значит… За вычетом трех дней у Мейнарда остается два дня в неделю, когда она просто домохозяйка. Может уходить и приходить когда хочет. Мистер Фримен весь день на службе. Папа, конечно, большей частью работает в ателье, но по-прежнему нередко ездит исполнять заказы, хоть у него и есть ассистенты. Вот и прикрытие. Правда, он вряд ли может отправиться к ней домой, на Гиффорд-роуд.

Но она ведь работает у Мейнарда, в агентстве по недвижимости, и наверняка знает дома, которые временно пустуют в ожидании покупателей или съемщиков. Может, наверно, и ключ взять или дубликат…

Всегда есть простые технические вопросы. Где? Когда? Как? Часто в этом — половина дела. И для них, и для тебя.

«Супружеские проблемы, Элен. Вот какое у меня поле деятельности».

Я заглянул в его ежедневник. Дело нехитрое. Один лежал на столе у него в ателье, другой, карманный, он носил с собой и часто, чтобы в случае чего был под рукой, оставлял у телефона в прихожей. Ничего подозрительного вроде бы — но, поскольку у тебя есть в голове теория, ты замечаешь дырки в два ближайших понедельника с часу до четырех. И один раз во вторник.

Вот она, работа детектива. Большей частью нудятина и пот, но иной раз в голове точно свет вспыхивает.

Ему на хвост не сядешь — он на машине. Я сел на хвост ей. У нее машины не было, и я был уверен, что они добираются до места по отдельности. Подвозить он ее не станет — рискованно. Гиффорд-роуд ответвляется от Уайт-Хорс-хилла, там автобус, поэтому я стал ее ждать у автобусной остановки, рассчитав, что если свидание в начале второго, то я должен встать на дежурство примерно в четверть первого.

Лето, каникулы: я тоже был свободен. Лето, но дождливый день. Впрочем, это было очень даже кстати. Я мог поднять капюшон куртки. Мог стоять, как будто пережидал дождь, под навесом газетного киоска шагах в двадцати от остановки. И когда она показалась из-за угла Гиффорд-роуд, она была под зонтиком — тоже колпак, тоже помеха для обзора, облегчающая скрытное наблюдение. Дождь — друг детектива.

Она могла перейти улицу и сесть на автобус в другую сторону. Я бы тоже тогда перешел. Но она осталась на моей стороне. Подъехал автобус. Я выждал, бросился и вскочил в последний момент. Потом весь фокус был в том, чтобы сидеть и большую часть времени смотреть в окно. А если бы даже она меня и увидела — мало ли, бывает, случайная встреча. Мне пришлось бы довольствоваться изучением ее лица.

Нет, не увидела. Сошла у паба «Герб Спенсеров». Я аккуратно выдержал паузу — не выходил, пока она не двинулась по тротуару. Потом за ней — один поворот, другой, — запоминая названия улиц.

В любой момент, конечно, мог подъехать папа и засечь меня, несмотря на капюшон. Но мне и в этом повезло. Она здорово его опередила.

Коллингвуд-роуд. Повернула к дому номер двадцать. Да, на нем висел плакат, что дом продается. Да, у нее был ключ. Я быстро пересек улицу и немного прошел по ней, приглядываясь к каждой стоящей машине. Это был непростой момент. Одни жилые дома — где спрятаться? Но впереди был небольшой парк с детской площадкой, безлюдный из-за дождя. Я пристроился у ворот под каштаном.

Оттуда-то я и увидел папин «вулзли». Машина остановилась поодаль от двадцатого дома, хотя к нему можно было подъехать, и я увидел отца, не совсем отчетливо из-за дождя и тоже наполовину закрытого зонтом, — но это несомненно был он. Торопливо пошел к дому. Долго ждать, чтобы открыли, ему не пришлось.

Я стоял под деревом и не двигался. Всегда знаешь, когда ввязался, когда нет дороги назад.

Кажется, подумал: теперь можно нанести удар. Пойти к двадцатому дому и забарабанить в дверь. Откройте немедленно! Он — они — были у меня в руках. Может быть, так и нужно было сделать.

Но я не двигался, как будто стоял на часах. Таинственное побуждение оберегать. Взять кого-то под охрану. Ноги у меня были мокрые, по шее текло. Я представил себе шум дождя, как он слышится изнутри. Журчание воды в желобах и трубах, запах чужого жилья. Особое чувство убежища, какое испытываешь, когда укрываешься где можешь.

Было ли это убежище, на Коллингвуд-роуд, у них единственным? Не обзавелись ли они, действуя согласно своей стратегии, пользуясь состоянием рынка жилья, целой сетью временных убежищ в Чизлхерсте, в Петтс-вуде, в Бромли и других пригородах?

Кажется, я вот что почувствовал, стоя под каштаном: что у меня нет больше убежища, настоящего убежища. Почувствовал себя бесприютным. С листьев капало.

Я мог теперь отправиться домой, но у меня больше не было настоящего дома, только поддельный, и мне надо было очень стараться — в одиночку и столько времени, сколько потребуется, — чтобы поддельные стены и поддельная крыша не рухнули.

Пока тому, что делается в доме номер двадцать, не придет конец. Когда бы он ни пришел. Но даже тогда — потому что я всю жизнь буду знать — мне надо будет притворяться, даже после того, как этому придет конец.

А Кристина? Чего она хотела? Любила ли она его — этого человека под плитой, под розами? И действительно ли это была ее жертва? Уехать. Не губить его — его и Сару. Исчезнуть из их жизни.

Уже, впрочем, погубив.

Все это мне пришлось складывать из кусочков постепенно, от свидания к свиданию. В зависимости от ее желания говорить, рассказывать. Для разговоров там специальное помещение, похожее на комнату для допросов, на несколько таких комнат, соединенных вместе. Не бог весть что, не отгородишься, но что есть, то есть. Ты пока что ее не получил.

И еще мы пишем. Я ей пишу. Мои «уроки английского». А началось все с Кристининых уроков. Не вошла бы она тогда к Саре в класс…

Вначале, когда она не хотела меня видеть, не хотела со мной говорить (нет заявки заключенного на свидание — нет свидания), к этому вдруг все свелось. К писанию писем. Раньше я никогда этого не делал, никогда не выводил такое на бумаге.

Прошу Вас, позвоните мне… Прошу Вас, давайте встретимся… Прошу Вас, ответьте на это письмо…

Как будто я, а не она, ждал решения своего дела.

Много ли я мог тогда узнать — в кафе «Рио», у «Гладстона»? Наши считанные разговоры вне тюрьмы. Ты еще ее не получил. Но хочешь многого — довольствуйся малым. Главное правило в этом мире.

Может быть, Боб тоже им руководствовался. Тоже ждал решения своего дела. Это не может продолжаться долго, кончится бедой — но со мной навсегда останется память об этом безумии.

И даже тогда, у «Гладстона», пытаясь растянуть стакан пива на веки вечные, я думал скорее о другом, не о том, что она мне рассказывала. Профессиональная собранность дала осечку. Я думал: я, может быть, не увижу ее больше, не увижу вот так. Эта работа — эта легкая работенка, — а потом?

Я желал, чтобы все получилось, — в смысле, чтобы все получилось как она хотела. Желал увидеть, как она получает мужа обратно, желал быть этому свидетелем. Тогда я, по крайней мере, увидел бы ее счастливой.