Из кишечника первых жертв холеры вибрион быстро проник в городскую систему водоснабжения. В ту жару некоторые ньюйоркцы пили сырую воду стаканами, несмотря на отвратительный вкус. В каждом таком стакане могло находиться до 200 млн невидимых холерных вибрионов{163}. И хотя при определенных манипуляциях с водой вибрионы должны были бы погибнуть, алчность торговцев и барменов уничтожила и этот барьер. Водой нечистые на руку продавцы разбавляли молоко, а мошенники-бармены – алкоголь. И, наливая в горячий чай или кофе разведенное молоко или потягивая разбавленные алкогольные коктейли, ньюйоркцы получали смертельную дозу холеры{164}. (Если в коктейле с двадцатиградусным джином холерный вибрион погибает за час, пятнадцатиградусный патогену уже нипочем.){165} Даже не употребляя сырую воду или разбавленные горячие напитки и коктейли, можно было заразиться через другую пищу. Распространенным источником заражения служили устрицы, дюжина которых стоила дешевле хот-дога, а также фрукты и овощи, орошаемые зараженной водой при мытье прилавков на городских рынках{166}. Распределяемая Manhattan Company зараженная вода использовалась повсюду. Ньюйоркцы наполняли ведра в водоразборных колонках и тащили домой, себе и соседям. Бакалейщики бесплатно раздавали ее пассажирам речных судов и покупателям в порядке рекламной акции{167}.

От холеры умирали целыми семьями. В одном из холерных бараков с промежутком в четыре дня скончались муж с женой, их сын, мать жены, дядя и служанка. В начале Уоррен-стрит рядом с Гудзоном потрясенный прохожий, заглянув в «грязную и запущенную» подвальную квартиру, обнаружил ребенка, «корчащегося от боли рядом с грудой постельного белья». Пять жильцов этой квартиры уже погибли, и их тела увезли, оставив только ребенка с матерью. На вопрос, где же мать, ребенок показал на груду тряпья – там изумленные медики и обнаружили ее труп{168}.

Особенно пострадали жившие на осушенных участках. В трущобах Файф-Пойнтс, выросших на засыпанном Коллект-Понде, обитали в основном бедные иммигранты и темнокожие. Многие из них угодили во временные холерные бараки, в одном из которых скончалось больше половины пациентов{169}.

Болезнь приводила городских медиков в смятение. Один из них докладывал об осмотре семейной пары, заразившейся холерой. Кровать и белье «были пропитаны прозрачной, ничем не пахнущей жидкостью», и если женщина беспрестанно просила воды, то мужчина рядом с ней лежал без сознания. Врач попробовал нащупать пульс. «До такой кожи мне еще не доводилось дотрагиваться, хотя я много раз бывал у смертного одра. От этого прикосновения у меня похолодело сердце, – писал он. – Не верилось, что в теле, которого я коснулся, еще есть жизнь». Кожа на руках обреченной пары сморщилась, как «после долгой возни в воде», писал доктор, «или, скорее, как у трупа, пролежавшего не один день»{170}.

Они утешали себя тем, что болезнь явно выбирает районы «низменные, грязные, нездоровые, с тесными узкими улочками и обшарпанными домами, где живут беднейшие слои населения», как выразился один из современников. Доля истины в этом наблюдении имелась лишь потому, что богатые ньюйоркцы просто сбежали из пораженного холерой города. Разгулявшаяся холера не разбирала бедных и богатых, сразив среди прочих и члена городского совета, и дочь пушного магната Джона Джейкоба Астора, богатейшего человека в Соединенных Штатах того времени. Богачи тоже проживали на осушенных участках. В особняке на Брод-стрит, 26, выстроенном на засыпанном рукаве Ист-Ривер холера унесла с промежутком в несколько дней трех хозяек, четырех нянек и служанок – «молодых, здоровых, ничем не злоупотреблявших женщин», по свидетельству домашнего врача. Такая же участь постигла четырехлетнего ребенка, которого оставили в доме переночевать. Каждая из жертв, как отмечали доктора, «спала или постоянно проживала в цокольных комнатах». Аналогичные очаги возникали в зажиточных кварталах в начале Дуэйн-стрит, а также на Вестри и Десброссес-стрит в нынешней Трайбеке, построенных на отвоеванной у Гудзона земле{171}.

Вскоре холера уже уносила более сотни жизней в день, бушуя в одном квартале, «пока не истребит всех подчистую», как писал озадаченный проблемой нью-йоркский врач, а потом появлялась «в другом – иногда в совершенно противоположной части города»{172}. «На Сент-Маркс-Плейс невозможно ходить, – сообщала одна из жительниц своим дочерям, которых отправила пережидать опасность подальше от города. – Все разговоры и мысли только о холере. ‹…› Собирает свою страшную жатву с неиссякаемой силой»{173}. «Редкое утро на протяжении двух месяцев обходилось без того, чтобы на Бродвее мне не встретилось от трех до шести карет скорой помощи, везущих холерных в больницу», – свидетельствовал в своем дневнике владелец магазина с Кортландт-стрит{174}.

К середине июля город застыл – молчаливый и неподвижный, если не считать скрипа повозок, везущих трупы на кладбища, и клочьев дыма от костров, где жгли одежду и постели скончавшихся{175}. Магазины закрыли, празднование Четвертого июля отменили. «Болезнь свирепствует и утихать не намерена, – писал в дневнике бывший мэр Филипп Хоун. – Дай бог, чтобы не задержалась надолго и чтобы ее удалось укротить!»{176}