В остальном же их мог бы прояснить один довольно старинный анекдот, дошедший до нас благодаря Крестовым походам.

Султан Саладин, желая испытать, до каких пределов может дойти воздержание дервишей, взял парочку их в свой дворец и велел кормить некоторое время наивкуснейшими мясными яствами.

Вскоре следы суровостей, которым те подвергали себя, стерлись и стала появляться полнота.

В этом состоянии им дали в наложницы двух одалисок необычайной красоты, однако те потерпели неудачу в своих коварных поползновениях, и оба святых вышли из этого изощренного испытания столь же чистыми, как алмазы Визапурского царства.

Султан на время оставил дервишей в своем дворце и, чтобы отпраздновать их триумф, велел готовить им в течение нескольких недель столь же изысканные кушанья, но исключительно из рыбы.

Через несколько дней их снова подвергли искушению молодостью и красотой; но на сей раз природа оказалась сильнее, и слишком счастливые аскеты с изумлением… поддались ей.

Возможно, что если при нынешнем состоянии наших знаний будет восстановлен благодаря ходу вещей какой-нибудь монашеский орден, то назначенное руководить им духовное начальство все же изберет такой режим питания, который больше подходит для выполнения монашеских обязанностей.

42. Рыба, взятая во всей совокупности своих разновидностей, является для философа неисчерпаемым источником для размышлений и удивления.

Разнообразие внешнего вида этих странных созданий, отсутствие у них чувств либо недоразвитость тех, которыми они все же наделены, различные способы их существования, влияние, которое должны были оказать на все это особенности среды, в которой им суждено жить, дышать и двигаться, расширяют круг наших представлений о бесконечных изменениях, производимых материей, движением и самой жизнью.

Что касается меня, то я испытываю к ним чувство, похожее на уважение, оно рождается из глубокой убежденности, что это поистине допотопные твари, ибо великий катаклизм, утопивший наших двоюродных пращуров примерно в восемнадцатом веке от Сотворения мира, для рыб обернулся всего лишь временем радости, завоеваний и торжества.

43. Тот, кто говорит «трюфель», произносит великое слово, пробуждающее эротически-гурманские воспоминания у пола, носящего юбки, и гурмански-эротические у пола, носящего бороду.

Причиной этой достойной уважения двойственности является то, что сей выдающийся клубнеобразный гриб слывет не только обладателем дивного вкуса, но еще и потому, что он якобы повышает способность к упражнению, которое сопровождается самыми сладостными удовольствиями.

Происхождение трюфеля неизвестно: находить-то его находят, но не знают ни как он зарождается, ни как растет. Наиболее ловкие люди озаботились этим: решив, что обнаружили его семена, они пообещали, что посеют их сколько угодно. Напрасные усилия! Лживые обещания! За посевом так и не последовал сбор урожая, но в том, быть может, вовсе и нет большой беды, ведь если цена на трюфели отчасти зависит от каприза, то их, возможно, ценили бы меньше, получив во множестве и задешево.

В поисках трюфелей. Литография. Ок. 1891

– Радуйтесь, дорогой друг, – сказал я однажды г-же де Виль-Плен, – только что в Обществе поощрения национальной промышленности представили некий станок, на котором собираются плести превосходные кружева и которые вдобавок почти ничего не будут стоить.

– Фи! – ответила эта красавица, взглянув на меня с царственным безразличием. – Неужели вы всерьез полагаете, что, если кружева станут дешевкой, кто-то захочет носить подобные отрепья?

44. Римлянам трюфель был известен, но непохоже, чтобы до них добралась его французская разновидность. Те трюфели, из которых они делали свои деликатесы, привозили к ним из Греции, Африки и главным образом из Ливии; само тело гриба было рыжевато-белым, и ливийские трюфели больше ценились, поскольку были одновременно и более изысканными на вкус, и более ароматными.

От римлян нас отделяет долгое междуцарствие, и возрождение трюфелей – событие относительно недавнее; я утверждаю это, потому что читал много старинных поваренных книг, где о них не упоминается; можно даже сказать, что поколение, уходящее как раз тогда, когда я пишу, является почти свидетелем этого.

Году этак в 1780-м трюфели в Париже были редки; они встречались, да и то в малом количестве, только в Американском либо в Провансальском особняках[69]; а индейка, начиненная трюфелями, была предметом роскоши, который видели только за столом самых больших вельмож и девиц на содержании.

Их умножением мы обязаны продавцам продуктов питания, число которых изрядно прибавилось: видя, что спрос на этот товар растет во всем королевстве, они стали заказывать трюфели, щедро платя и доставляя их почтовыми каретами и дилижансами. А это привело к тому, что все бросились их разыскивать, поскольку трюфели нельзя разводить, и увеличить их потребление удалось бы, только бросив все силы на их поиски.

Можно сказать, что, когда я пишу эти строки (в 1825-м), слава трюфеля достигла своего апогея. Никто не осмелится сказать, что он очутился за столом, где не было ни одного блюда с начинкой из трюфелей. Каким бы хорошим само по себе ни было первое блюдо после закусок, его примут плохо, если оно не обогащено трюфелями. Да и кто же, заслышав, что говорят о трюфелях по-провансальски, не почувствует, как его рот наполняется слюной?

Соте из трюфелей – то блюдо, за приготовлением которого хозяйка дома следит лично, никому не уступая эту честь; короче говоря, трюфель – истинный бриллиант поваренного искусства.

Я искал, в чем причина такого предпочтения, ведь мне казалось, что многие другие яства тоже имеют право на эту честь, и нашел ее в почти всеобщей убежденности, что трюфель побуждает к эротическим наслаждениям; и более того, я убежден, что наибольшая часть наших совершенств, наших склонностей и восторгов также проистекает из той же самой причины, – настолько сильно всеобщее рабство, в котором нас держит это тираническое и капризное чувство!