Это было как в Германии, где все немецкие женщины должны были работать в оружейной промышленности. Лично со мной обращались корректно, я работал вместе с русскими, и я могу назвать это настоящей дружбой. У русских доброе сердце. Я не хочу представлять, что бы было, если бы было наоборот, если бы мы выиграли войну и русские были бы в немецком плену. Нас обеспечивали согласно Женевской конвенции, мы получали 600 грамм хлеба в день, три раза по 200 грамм, три раза в день суп и kascha на обед, 70 грамм сахара. Масло, мясо и колбасу мы не видели. Мы хотели есть, но не голодали. А русские девушки не всегда получали свою норму хлеба на предприятии, поскольку, если они не выполняли норму, их наказывали точно так же, как и нас. Надо сказать, что мне очень повезло, что я всегда был в основном лагере, а не во внешних лагерях, в которых военнопленные работали в каменоломнях, на добыче торфа, строительстве дорог или лесоповале.

Я должен сказать, на тракторном заводе во Владимире я был очень удивлен, когда мы, как военнопленные, туда зашли. Я был знаком только с немецкими станками – шлифовальными, фрезерными, сверлильными и так далее. То, что я, как woennoplennyi, увидел на этом тракторном заводе, меня поразило. Там в каждом цехе стояли абсолютно новые, огромные, технически на новейшем уровне, станки из Цинцинатти, США. На всех табличках на станках было написано «Цинцинатти, made in USA». В литейном цехе было не так, как обычно, ручные литейные формы и ручное литье, там все было автоматизировано. Литейные формы двигались по конвейеру к литейной печи, и там в них разливали металл, и они двигались дальше.

Я хорошо работал. Русские даже присвоили мне звание «лучший работник», и моя фотография висела вместе с русскими на Доске почета. Когда я в ГДР это рассказывал, мне никто не верил, говорили, что я издеваюсь. Фотография была маленькая, овальная, я ее увеличил и сделал четыре штуки, и, когда нам разрешили писать домой, я послал ее моим родителям. Мои братья и сестры даже не поверили, что это я, на фотографии у меня были волосы, я выглядел довольно ухоженным, не как унтерменш или доходящий заключенный.

– Почему вы вообще пошли работать, вас спрашивали, хотите ли вы работать?

– Мы должны были работать. Десять часов в день. Сменами, мы работали днем и ночью.

– У вас не было мысли не признаваться противнику, что вы специалист?

– Нет. Мы делали то, что нам говорили делать, и мы старались это делать хорошо. Если бы я плохо работал, мне бы не присвоили звание «лучший работник». Это звание еще многие заслужили. Это как и сегодня, орден получает кто-то один, хотя тысячи его заслуживают.

В июле 1948 года в наш лагерь приехала комиссия, я думаю, что она была из GPU, они все были комиссары. Мы построились, пошли в banja, после которой голыми должны были пройти мимо комиссии с поднятой рукой. Всех, у кого была эсэсовская татуировка с группой крови, а мне ее сделали еще в Берлине, отсортировали и отправили в специальный лагерь.

– Когда вы оказались в лагере для эсэсовцев, вы были с людьми из вашей роты?

– Нет, все были незнакомые и никакой особой общности и сплоченности я не чувствовал.

Из этого специального лагеря нас отправили в Астрахань. Там мы работали на сплаве леса – вытаскивали из Волги стволы деревьев. Те, кто не умел плавать, очень об этом жалели. Эта работа, к счастью, продолжалась недолго, нас оттуда отозвали и привезли в Цимлянскую, город на канале Волга – Дон, там мы строили инфраструктуру канала Волга – Дон. Там очень многих русских, которые строили канал, переселили, и им нужны были квартиры или дома. Мы их строили, и я из слесаря по машинам стал каменщиком. Мы построили дом культуры, городской совет, вокзал, все, что относилось к инфраструктуре канала Волга – Дон. Это было до конца 1949 года. 3 января из Цимлянской меня освободили.

Перед отъездом мы строили вокзал. В России строят даже зимой, мы нагревали песок и воду, чтобы сделать бетон. В Германии так не делают, боятся, что дом упадет. Но они не падали, вероятно, они там до сих пор еще стоят. До обеда мы работали, на обед съели наш kapusta суп, kascha и хлеб, после обеда построились и замаршировали из лагеря на работу получать инструменты. Но тут появился русский с приказом и сказал: «Все woennoplennyi, nazad, nazad, dawaj, dawaj» – обратно в лагерь. И началось! Мы гадали, что еще придумали русские? Сейчас нас определенно всех отправят в Сибирь! Ничего подобного! Мы построились на плацу, пришла комиссия, лагерное начальство, переводчица и так далее, принесли список, сказали, что все, кого сейчас зачитают, выходят направо. Я был в списке, думал: «Что же сейчас будет?» Те, кто вышел направо, пошли в banja, очистка от вшей, получили новую одежду и уже ночью замаршировали к товарному поезду, до которого было километров 15–20. Товарный поезд стоял с открытыми дверями, вокруг стояла охрана с собаками, и там тщательно контролировали, кто в какой вагон заходит, чтобы никого не перепутать и чтобы никто не сбежал. Мы не знали, куда мы едем, на запад, на восток, на север или на юг. Честно говоря, мы уже особо не беспокоились, потому что слишком много пережили. Но оказалось, что мы едем домой. Удобства в вагоне были дыра в полу, к этому мы уже привыкли. Двери вагона все время были открыты, пока мы ехали через всю Россию. Когда мы проехали польскую границу, в каждом вагоне возле тормозного устройства стоял русский с «Калашниковым» или с пулеметом, наши проводники. Если бы этих русских там не было, поляки вытащили бы нас из поезда. Они знали, что бывшие эсэсовцы едут домой. Русские дали очередь над головами поляков, отогнали их. Русские нас защитили и довезли до дома в полном порядке. До Франкфурта-на-Одере мы ехали 12 дней.

– Когда вы вернулись из плена, была какая-то программа поддержки?

– В Грюнефельде, у Франкфурта-на-Одере, был демобилизационный лагерь. Там нас первым делом тщательно обыскали, раздев догола. Отобрали любые написанные от руки записки, любые пометки в книгах, все отобрали. Нашу одежду еще раз продезинфицировали. И отправили в карантинный лагерь.

Справка бывшего военнопленного Гюнтера Куне

Нам выдали 50 восточных марок, один бесплатный билет на поездку общественным транспортом, поездом или автобусом. Мы поехали на поезде из Франкфурта-на-Одере в Берлин. У меня был очень хороший друг, у него в Оффенбахе-на-Майне была кожевенная фабрика, он по возрасту мне в отцы годился, детей у него не было, и он мне сказал: «Гюнтер, если ты не найдешь работу, приезжай ко мне, у нас нет детей, будешь работать у меня на фабрике, может быть, я тебя даже усыновлю». Но я ответил, что я семь лет не был дома, хочу увидеть моих братьев и сестер, моих родителей, моих бабушку и дедушку, я очень истосковался. А если в ГДР у меня что-то не сложится, я поеду к тебе на Запад, адрес у меня есть. И из Берлина я уехал с Восточного вокзала, а те, кто поехал на Запад, уехали с Западного. Я поехал в Лейпциг на поезде. Я выглядел как русский: куртка, новый костюм слесаря, русская меховая шапка и деревянный чемодан, заполненный сигаретами. Я никогда в жизни не курил, но в плену мы получали каждый месяц табак или махорку (надо сказать, что многие военнопленные меняли продукты на табак и поэтому умерли). Я приехал домой с чемоданом сигарет. От города, от коммуны, от государственных учреждений я ничего не получил, и от них ничего нельзя было ожидать, абсолютно ничего – 50 марок и иди ищи работу. Я зашел в поезд. Поезда тогда, в 1950 году, были переполненные. Когда я зашел, я сидел один в купе, все люди оттуда ушли, потому что я выглядел как русский, они думали, что у меня вши. Я вышел в Лейпциге на вокзале, после пяти лет жизни взаперти. Люди, толпы, крики, шум, мне это было слишком. Я был не готов к свободе, как зверь, выпущенный из клетки. Я нашел поезд в Геру, там было то же самое. Купе было полное, шесть человек, я туда зашел, все тут же оттуда вышли, я был в купе один с моим деревянным чемоданом. Никто не хотел иметь со мной дела. Его надо было охранять, чтобы они его не украли – в ГДР одна сигарета стоила 5 марок. Я вышел в Гере на вокзале и сказал себе, что первым делом я иду к парикмахеру. Сел в кресло к парикмахеру, чемодан поставил у себя между ног, я его строго охранял. Парикмахер был милый пожилой человек, он меня спросил, откуда я. Я сказал, что из русского плена. Он сказал: «Что, только сейчас?!» Я сказал, что я не последний, там еще много. Он меня постриг, мы побеседовали. Теперь мне надо было в Гросс Аркер, мой родной город. Туда ехал только один автобус, он отправлялся от почты. Я зашел в автобус в Гросс Аркер, он был переполнен. Я вырос в нашем маленьком городе, в деревне, я там знал всех. В автобусе я не видел ни одного знакомого лица, и меня тоже никто не узнал после моего 7-летнего отсутствия. Я послал телеграмму, что я приезжаю в такой-то день, и моя маленькая сестра, она 1938 года рождения, ей тогда было 12 лет, встретила меня и немедленно узнала, я был этим удивлен. Она бросилась мне на шею, приветствовала меня – это была большая радость. И вот хороший сын вернулся домой после 7-летнего отсутствия. Тогда была экономика дефицита, были карточки на продукты, карточки на табак, карточки на одежду, после войны ничего не было. На Западе был план Маршалла, там было немного лучше, но на Востоке было в принципе плохо. Мы, по крайней мере частично, сами себя обеспечивали. У нас был участок, сад, овощи и фрукты, у нас были кролики, куры, и мы кормили свинью. Нам в этом отношении очень повезло. Моя мать, я хорошо это помню, готовила очень вкусный овощной суп, Leipziger Allerlei, с горохом, бобами, картофелем и хорошим куском мяса. Она налила мне большую тарелку этого супа, я после пяти лет лагерной диеты съел тарелку, и она хотела налить мне еще. Я сказал: «Я больше есть не могу, мне нельзя». Я очень медленно начинал нормально есть, чтобы себе не повредить, чтобы привыкнуть к другому питанию. Вот так 7 января 1950 года я оказался дома.