Кончив письмо, она собиралась велеть его отправить, как в комнату вошёл Лейзер. Теперь он вымылся, причесался и имел вид почти порядочного человека. С присущей ему угодливостью подошёл он и приветствовал княжну.

– Я в отчаянии, ваше сиятельство, что посещение, которым вы нас удостоили, пришлось в такое неудобное время. Сегодня у меня вышли крайне неприятные пререкания с женой, которая при своём, надо сказать, невозможном характере дошла до того, что угостила меня оплеухой. Сознаюсь, что подобная выходка вывела меня из себя, и я немного резко, может быть, её успокоил. Я сейчас же пошлю за доктором Феркелем, так что вы можете быть совершенно спокойны насчёт последствий нашей размолвки, которая, впрочем, никого и не касается, потому что в семейные дела посторонние вмешиваться не должны, – с досадой закончил он.

Нина не ответила на его поклон и слушала его, не прерывая.

– Вы очень ошибаетесь, г–н Итцельзон, считая простой семейной размолвкой битьё и истязание племянницы князя Пронского. Не ваш Феркель, а врач моего отца определит, какого характера были ваши «пререкания» и не подлежат ли они уголовной ответственности, как за увечье. Это решит мой отец, а до его приезда с доктором я останусь при больной и попрошу вас не тревожить её своим присутствием.

Лейзер нахмурился, но подавил готовый сорваться грубый и резкий ответ.

Он начинал понимать, что переступил границы дозволенного и что дело могло иметь для него большие и неприятные последствия.

Взбешенный ушёл он в кабинет, где его ждали приятели, с которыми он и принялся обсуждать неприятное происшествие.

В ожидании доктора, Нина с m–lle Элиз хотели раздеть и уложить Лили, которая горела как уголь и никого не узнавала; но больная не давала до себя дотрагиваться, принималась кричать и стонать, едва только хотели снять с неё блузу. Нина с француженкой были в отчаянии и не знали, что делать; но, им в утешение, скоро приехал доктор и привёз с собой сестру милосердия. С её помощью доктор приступил к подробному осмотру больной и нашёл вывих руки, две раны на голове, где были выдраны клоки волос, а сверх того – опухоли, синяки, кровоподтёки, причинённые, по–видимому, каблуками сапогов. В заключение, доктор заявил, что ввиду страшного потрясения и лихорадочного состояния возможна и нервная горячка.

Наконец, рука была вправлена, компрессы и пластыри наложены, а Лили после успокоительного лекарства пришла в себя, и горькие слёзы градом брызнули из глаз.

Доктор собрался уже откланиваться, но тут приехал расстроенный и встревоженный князь; его волнение ещё выросло, когда он наклонился к больной, узнавшей его.

– Дядя Жорж, спаси меня, – пробормотала она, прижимая к своим опухшим губам его руку.

– Бедное дитя моё. Я сделаю всё возможное, чтобы тебя оградить на будущее, а теперь успокойся. Лечить тебя будет мой доктор, а ухаживать – сестра милосердия, за которую я ручаюсь; кроме того, мы с Ниной будем тебя навещать, и ты можешь быть спокойна, что никакой новой обиды тебе не грозит.

Попросив доктора составить протокол о состоянии и виде больной, за подписями сестры милосердия и m–lle Робин, князь пошёл в кабинет хозяина.

Лейзер был один. Он хотя и видел, что приехал князь, но не посмел выйти ему навстречу. При входе Георгия Никитича он побледнел и встал в замешательстве, а встретив строгий, негодующий взгляд князя, как–то даже съёжился.

– Я желаю, господин Итцельзон, получить от вас объяснения того, что случилось. Или вы вообразили, что имеете право так отвратительно и бесчеловечно истязать вашу жену, которая, хотя и сделала глупость, выйдя замуж за человека вроде вас, но всё же остаётся женщиной из хорошего общества и привыкла к приличному обхождению. Вот что подтверждено протоколом.

И он прочел протокол дрожавшим от волнения голосом. Вся его гордость возмущалась при мысли, что член его семьи был так унижен грязным жидом.

– Ну–с, что вы скажете по поводу этого документа, господин Итцельзон? – негодующим голосом спросил князь, презрительно глядя на певца. – Может быть, в ваших гетто и принято выворачивать руки и каблуками ломать ребра женщинам, но в нашем обществе подобное зверство карается законом, и, если я дам ход этому делу, оно вам дорого будет стоить.

Лейзер, слушавший его с пришибленным видом, как побитая, поджавшая хвост собака, подскочил при последних словах князя.

– Ваше сиятельство, вы не захотите оскандалить жену и меня, оглашая семейное недоразумение, о котором я искренно сожалею и которое постараюсь загладить. Лили ужасно вспыльчива, и, в оправдание своего поступка, я должен обратить ваше внимание, что она глубоко оскорбила меня перед моими единоплеменниками и не так словами, как ударив меня по лицу. Это явная обида лишила меня хладнокровия и рассудка… Я это сознаю и глубоко огорчён случившимся, но умоляю вас, ваше сиятельство, не губите нашей будущности. Лили меня любит, я обожаю жену и на коленях выпрошу у неё прощение. Я надеюсь всё устроить, и мы примиримся.

С чувством глубокого омерзения слушал его князь. Он и сам с величайшим наслаждением дал бы по физиономии этому негодяю, но всё же открытого скандала ему не хотелось.

– А где ручательство, что вы, при первом же случае, не забудете, что имеете дело не с рабой, а с женщиной из общества, сделавшей вам честь, выйдя за вас замуж?

– Моё честное слово!

Князь презрительно усмехнулся…

– Гарантия ненадёжная, Лев Менделевич. Вы забываете, что, несмотря на ваш долг «честного человека» беречь состояние вашей жены, она оказалась разорённой вашими тёмными спекуляциями… Тем не менее, мне самому неприятно волочить в суд мою несчастную племянницу, а потому я согласен молчать на этот раз. Но запомните, что при первой грубости с вашей стороны я буду действовать без стеснения. Пока я требую, чтобы мой врач и привезённая им сестра милосердия ухаживали за больной, которой вы потрудитесь оказывать подобающее её происхождению внимание. Что же касается расходов по лечению, то я беру их на себя, и они не лягут бременем на… плоды ваших трудов.

Не дожидаясь ответа, князь повернулся и вышел.

Нина уехала с отцом. С грустью и тревогой всматривалась она в князя, который казался особенно мрачным, озабоченным и нервно настроенным.

Правда, для Георгия Никитича день выдался тяжёлый. Помимо возмутительного приключения с Лили, у него было неприятное объяснение с вице–губернатором, который переделал его приказание в диаметрально–противоположном намерениям князя смысле, а его дерзкая манера себя держать, несмотря на внешнюю почтительность, указывала, что его поддерживали «на верхах». Князь знал, что у немца были столь же, как и его, прочные связи, а кроме того он опирался на евреев, которым давно продался душой и телом. Относительно его самого не скупились на угрозы, – подмётные письма и ругательные статьи в подпольных листках, где без стеснения объявлялось ему, что, если князь посмеет тормозить «освободительное» движение, его сметут с дороги, как «врага народа» и «помеху свобод!». Но не смерть пугала князя. Жить он хотел для детей, будущность которых его тревожила, и знал, что угрозы – не напрасны, доказательством чему служило массовое избиение патриотов.