английских поэтических. Публиковать в 1836 году в русском журнале русский перевод текста, написанного русским автором на французском, уже тогда выглядело несколько экзотично и отчасти вызывающе. Думаю, данное обстоятельство сыграло определенную роль в реакции как власти, так и части общества на публикацию первого «Философического письма». Чаадаев, который никогда ничего не делал просто так, безусловно намеренно использовал чужой – хотя во многом и свой, причем стопроцентно социально маркированнный – язык для того, чтобы говорить странные и даже обидные вещи образованной русской публике. Здесь мы попадаем в самый чувствительный нерв послепетровской русской культуры – в соотношение «своего» и «чужого», в то, что «чужое» может гораздо лучше выразить, описать, сформулировать «свое» – вызывая тем самым яростное отрицание той части общества, которая считает подобное положение дел оскорбительным для себя.

Наконец, скандал, приключившийся в связи с публикацией первого «Философического письма», настолько отпечатался в памяти образованного сословия России, что позже стал – пусть неотрефлексированной – частью генетической памяти русского интеллигента. С тех пор перечень тем, которые русский интеллигент обсуждает с другим русским интеллигентом, – или которые (безуспешно) пытается обсудить с властью и остальной частью общества, – почти целиком исчерпывается сюжетами чаадаевских текстов. Дело не только в самих сюжетах, о многих из которых спорили предшественники и современники Чаадаева, дело в скандале, который спровоцировало «Философическое письмо», – а также в само́м его жанре, стиле и способе распространения. И тут возникает вопрос: а знал ли Чаадаев, что вызовет столь серьезное возмущение? Провоцировал ли он скандал? Если да, то кого провоцировал – и зачем? Будучи человеком сугубо частным, ревниво охранявшим собственную приватность, в конце концов, будучи денди (о чем пойдет речь чуть дальше), презиравшим толпу, – отчего он выдал себя, свои письма, свои мнения на потеху именно толпе? Это тоже исключительно интересный сюжет – соотношение приватного и публичного в формирующемся общественном поле, в общественной дискуссии и ее языке в России. Так или иначе, «телескопская история» – первое в новой истории России важное событие, развернувшееся исключительно в сфере публичной дискуссии[27] – если, конечно, отставить на время в сторону смехотворное вмешательство власти. Это значит, что последующие подобные события российской общественно-политической жизни берут свое начало здесь.

Уже вышеперечисленного достаточно, чтобы оценить важность как истории самого Чаадаева, так и истории его текстов. Собственно, ими мы – в этом ключе – и займемся. Пока же позволю себе напомнить читателю биографию нашего героя – вкратце.

Жизнь и сочинения частного человека

Петр Яковлевич Чаадаев родился в 1794 году в Москве, в почтенной и небедной дворянской семье, в которой можно обнаружить и военных, и гражданских чиновников, и даже автора одной из первых историй России (князь Михаил Михайлович Щербатов, автор семитомной «Истории Российской от древнейших времен»). Петр и его старший брат Михаил еще в детстве осиротели, так что воспитанием их занималась тетка Анна Михайловна Щербатова. Юношей Петр Чаадаев слушал лекции в Московском университете и завел дружбу со сверстниками, оказавшими на него немалое влияние, прежде всего с будущими участниками декабристских тайных обществ Николаем Тургеневым (и чуть позже с его не менее известным братом Александром) и Иваном Якушкиным. Перед началом Отечественной войны 1812 года вступил в военную службу, сначала в Семеновский полк, а затем – в Ахтырский гусарский. Прошел все кампании от 1812-го до 1814-го, с русской армией вступил в Париж. После возвращения в России служил в лейб-гвардейском гусарском полку, жил в Петербурге, навещал Царское Село, где, как мы уже говорили, завел дружбу с Пушкиным и знакомство с Карамзиным. Несмотря на тяготы военной службы, Чаадаев много читал, что, впрочем, не мешало его светским успехам. Он был прекрасный, порой язвительный собеседник, украшение любого раута или бала, хороший, хотя и капризный друг. Чаадаев безукоризненно одевался, имел безупречные манеры и слыл, как отмечают мемуаристы и биографы, «роза́ном» светского Петербурга. Несмотря на все это, никаких известий о его амурных похождениях до нас не дошло; о сексуальности Чаадаева до сих пор ведутся неявные толки. Впрочем, эта тема нас здесь почти не интересует, единственное ее приложение – то, что позже адресатом «Философических писем» была дама. Хотя нет, еще одно обстоятельство: в 1830-х и позже мы видим Чаадаева в окружении именно поклонниц, а не поклонников. Его проповедь христианства, насквозь пропитанная ультракатолическими идеями эпохи Реставрации, увлекала прежде всего дам. Но это уже сюжет из другой культуры, из французской, из «Красного и черного» Стендаля и «Замогильных записок» Шатобриана.

В 1820 году Чаадаев, делавший быструю офицерскую карьеру, внезапно выходит в отставку. Эта история – одна из нескольких темных точек в его биографии. Известно, что Чаадаев был послан в Троппау, где в то время проходил конгресс Священного союза, с депешей царю Александру I. В донесении сообщалось о возмущении в Семеновском полку, наделавшем немало шуму в Петербурге и Москве. Чаадаев депешу привез, с императором поговорил, после чего вернулся в Петербург и через некоторое время подал рапорт об отставке – хотя все вокруг уже примеривали ему флигель-адъютантскую должность. Мемуаристы и позднейшие историки немало спорят о том, что произошло в Троппау на самом деле. Одни винят сибаритство Чаадаева, который якобы не торопясь, со всеми удобствами, в собственном экипаже отправился со срочным поручением, другие утверждают, что Чаадаев вольнодумно высказывался в беседе с царем, за что и пострадал, третьи намекают на муки совести – ведь к возмущению семеновцев тупым и жестоким полковым командиром Шварцем с пониманием отнеслись и некоторые полковые офицеры, в их числе и знакомые Чаадаева. Наконец, есть версия, что капризному Чаадаеву служба просто надоела. Это вполне можно понять.

Еще один сюжет биографии нашего героя накануне важнейшего для его жизни Grand Tour – участие в тайных обществах. Здесь, в отличие от «свидания в Троппау», все более или менее понятно. Многие, очень многие офицеры, аристократы, просто образованные культурные русские люди того времени испытывали нарастающее разочарование в годы после окончания Наполеоновских войн. Об этом написано немало, так что кратко суммирую обманутые ожидания экономически, политически и культурно важной части русского общества: от внутреннего курса Александра Первого ждали того же чуда, что и от его внешнеполитических и военных успехов 1812–1815 годов. Если русская армия вошла в Париж, то почему бы не ввести конституцию, не освободить крестьян и вообще – не завести человеческие гуманные порядки в стране, победившей самого Наполеона? Вместо этого царь сначала мялся, а затем резко свернул в сторону, причем в самую неприятную. Александр трансформировал свой благоприобретенный мистицизм – вызванный понятными сентиментами по поводу «отцеубийства» и чудесной победы над Бонапартом – в политику вязкого удушения вроде бы только начавшего пускать ростки русского прогрессивного европеизма. Здравый смысл требовал использовать международный