Как-то Римини в очередной раз прослушал сообщения на автоответчике, накопившиеся за день, и вдруг понял, что чего-то не хватает. Умная машинка не воспроизвела ни вздохов, ни тревожного молчания в трубку, ни проклятий, ни оскорблений. (Римини выслушал высказанное совершенно безумным голосом пожелание заболеть всеми экзотическими болезнями сразу, причем фоном этих пожеланий было звучавшее по радио танго.) Он покопался в памяти: автоответчик не преподносил ему никаких сюрпризов вот уже примерно с неделю. Осознав этот недостаток чего-то привычного, он напрягся и стал прислушиваться к тому, что происходило вокруг. Он сидел голый за письменным столом, а из спальни доносилось сопение спящей Веры. В гостиной продолжала негромко играть музыка, которую ни один из них не выключил — соревнование в лености закончилось ничьей. Римини чувствовал себя центром, к которому стягиваются звуки со всего дома.

Ему стало легче — теперь он по крайней мере мог прослушивать сообщения в присутствии Веры; но дело было даже не в этом факторе спокойной жизни, в действительности маленьком и незначительном: Римини вдруг ощутил, что его переполняет гордость. Наверное, так ощущают себя врачи, которые со скандалом уговаривают пациента начать принимать новое лекарство, дающее на первых порах не облегчение, а, наоборот, обострение всех симптомов болезни — ожидаемый эффект наступает позднее; но самых упорных врачей и фармацевтов первоначальное ухудшение не смущает, и они продолжают верить в успех. Судя по всему, лекарство, изобретенное Римини, наконец подействовало на Софию благотворно. Подумав, он решил выждать еще немного, чтобы дать ей возможность окончательно разобраться в себе и в своих чувствах, а затем, чем черт не шутит, можно будет ей и позвонить — к тому времени, подумал Римини, раздел фотографий превратится в чисто формальное мероприятие.

Несколько дней спустя, в пятницу, у его отца был день рождения. Римини решил без предупреждения заглянуть к нему на работу и, вытащив из кабинета, предложить сходить где-нибудь вместе пообедать. Некоторое время он потратил на поиски подарка, специально за этим отправившись на улицу Флорида. По сравнению с былой роскошью и утонченностью этого уголка Буэнос-Айреса нынешняя Флорида просто поразила Римини своей вульгарностью: бесконечные лавочки с безвкусными сувенирами, вечные распродажи, салоны кожаных пальто и курток, книжные магазины, сплошь уставленные альбомами для туристов, нищие, ресторанчики быстрого питания и жалкие продавцы, которые отчаялись дождаться покупателей в своих магазинах и потому вышли «на большую дорогу», хватают прохожих за рукав и навязывают им бумажники и сумки, разумеется — с «невиданной скидкой»; продавцы эти назойливостью не отличались от распространителей пригласительных билетов на стриптиз нон-стоп и в так называемые сауны, которые в изобилии действовали буквально в пяти кварталах, где Флорида радикально меняла свой социальный облик. Римини дошел до Виамонте и решил вернуться обратно. Запах картошки фри преследовал его; с ближайшего угла доносился искаженный мегафоном голос женщины, сулившей всем проходящим мимо страшные беды и несчастья, избежать которых можно было, посетив некий салон гаданий и предсказаний. Римини уже подумывал о том, чтобы перенести поиск подарка на другой день, как вдруг увидел в одной из витрин пуловер из плотной шерсти, на молнии, с кожаными заплатами на локтях. Вещь сразу чем-то понравилась ему, и он купил свитер не раздумывая. Едва выйдя из магазина, Римини понял, что стал жертвой собственного необъяснимого порыва. Начать хотя бы с цвета: оттенок высохшего вина, может быть чуть смягченный коричневым, с точки зрения строгого отцовского вкуса вещь была просто кричащей, носить одежду такого цвета, полагал он, пристало женщинам; вряд ли он примет без возражений и молнию на свитере; ну а заплаты на локтях новой вещи и вовсе должны повергнуть его в изумление («налокотники» — всплыло в памяти Римини правильное слово для обозначения этих кожаных заплат, всплыло — и исчезло). Терзаемый сомнениями, он подошел к зданию, где работал отец. Римини постоял немного, и вдруг его осенило: перечислив мысленно все возражения против покупки отцу пуловера, он принял решение считать их не чем иным, как доводами в пользу именно этого подарка.

Приглушенно звякнул звонок на входной двери, и Римини вошел в офис, который занимала отцовская фирма. Пройдя по коридору мимо ряда кабинетов — одинаковых, неразличимых кабинок из сборных щитов, — он, не постучавшись, открыл последнюю полупрозрачную дверь. Ему тотчас же бросилось в глаза крупное пятно цвета высохшего вина — быть может, с легким оттенком коричневого. Пятно с готовностью двинулось ему навстречу; Римини, остолбенев, замер на пороге, не закрыв за собой дверь и не убрав ладонь с дверной ручки. В течение нескольких секунд он был уверен, что галлюцинирует — в конце концов, это было действительно невозможно: свитер вообще-то должен лежать у него в бумажном пакете… Отец оглаживал рукава с замшевыми заплатами на локтях и нервно дергал вниз-вверх застежку-молнию; на нем был свитер-близнец того, что только что купил Римини. Наконец отцу удалось зафиксировать застежку на нужной высоте; он отвлекся от явно нравившегося ему пуловера и, красуясь перед Римини, поинтересовался: «Ну как?» Свитер сидел на нем так хорошо, что сын и сам удивился. Впрочем, нет — именно так он и должен был сидеть, если бы Римини удалось — после долгих уговоров, разумеется, — заставить отца примерить эту яркую и необычную вещь. Римини заставил себя чуть скривить губы и с сомнением в голосе произнес: «Ну не знаю… Цвет, в общем-то, непривычный… И к тому же — с каких это пор свитер стал застегиваться на молнию? Вот уж не знал, что тебе нравятся такие вещи». — «А они мне и не нравятся. То есть — не нравились, — сказал отец, снова поправляя рукава. — Мне его только что подарили. Но ведь, согласись, отлично сидит, правда? Эх, жаль, здесь зеркала нет…» С этими словами отец вышел в коридор; сзади с воротника свисала этикетка — тот же самый магазин. Римини вышел следом — уже совсем в мрачном настроении. Отец тем временем стал вертеться перед узким зеркалом, где помещался лишь в профиль или вполовину. «С днем рождения», — сказал Римини, инстинктивно пряча пакет со своим подарком. — «А ведь неплохо, очень неплохо, — с довольным видом повторил отец и, приподняв руки так, чтобы стали видны кожаные заплатки, добавил: — И эти налокотнички…» — «Эти — что?» Лишь заметив, что через полупрозрачные двери на него смотрят коллеги отца, Римини сообразил, что перешел почти на крик. «Вот это, — пояснил отец, показывая на куски замши на локтях. — Это же не заплаты на старье, а специальные налокотники». Римини хотел было улыбнуться, но какая-то неясная, тревожная мысль заставила его ограничиться лишь неопределенной гримасой, похожей на ухмылку. «Я серьезно. Они так называются. Мне София сказала, — с самым довольным видом произнес отец и, чтобы внести ясность, добавил: — Пуловер мне она подарила». Римини узнал эти интонации: так обычно отец говорил о том, о чем не хотел бы умалчивать, одновременно стараясь не смутить собеседника. «Хорошо, что зашел», — сказал он, снова заталкивая Римини в кабинет. Тот посмотрел отцу прямо в глаза: «Ты виделся с Софией?» — «Да. Она только что ушла. Загляни ты минут на пять раньше, и вы бы не разминулись». Отец закрыл за ними дверь, сделав вид, что не заметил пакета, который Римини оставил у входа. «Подарок с меня, — сказал Римини и добавил: — А сегодня я приглашаю тебя на юбилейный обед». — «Отлично. Как там на улице?» — «Не жарко». — «Тогда я в этом пуловере и пойду». — «Запаришься». — «Ладно, будет жарко — сниму». Они вышли из кабинета. «Ничего, что я прямо так?» — «Прямо — как?» — «Ну, что я прямо в этой обновке». — «Папа, ну о чем ты». — «Не знаю. Вещь яркая, может быть, не всем понравится». Проходя мимо стойки дежурного администратора, отец предупредил: «Буду в три». Дожидаясь лифта, отец Римини продолжал поглаживать пуловер, не то расправляя складки, не то просто лаская обновку. «А она очень неплохо выглядит. По крайней мере, гораздо лучше, чем когда я видел ее в последний раз. Просила передать тебе привет и поцелуй».