— Что такое?

— Мы вернемся отсюда?

— Я же вернулся.

— Хорошо. Тогда другой вопрос: откуда мы вернемся?

Петр сглотнул слюну и ничего не ответил.

Они посмотрели наверх. Стояла абсолютная тишина. Небо над двориком, заключенное в квадрат старинных крыш, пересекала яркая, четкая, будто прочерченная светящимся маркером, линия Млечного Пути.

— Красиво, — сказал Смородин.

— Очень. Но все же я очень надеюсь, что мне это снится.

— Боюсь разочаровать. Ты удивишься, но мне почему-то ни капли не страшно.

— Зато мне страшно. Очень.

Каневский редко позволял себе такую искренность.

Смородину вспомнилось, как отец рассказывал ему о сибирских шаманах, которые приглашали на свои ритуалы сторонних людей только для того, чтобы они смотрели на них и испытывали животный ужас.

Через арку они покинули двор и оказались на улице.

Даже здесь не было ни единого звука, и даже здесь не было видно света в окнах домов, только грязно-желтыми кругами расползались по тротуарам фонари. Только сейчас Смородин заметил полное отсутствие снега, но еще больше его удивляло, что на улице не было машин, даже припаркованных, и ни одного рекламного щита не висело над дорогой.

— Я сейчас в обморок грохнусь, — признался Каневский.

— Спокойнее, — ответил Петр, хотя ему самому уже было не по себе.

— Где мы вообще?

— Не знаю.

— Почему здесь так тихо? Где люди?

— Не знаю. Я ничего не знаю.

Тут Смородин поймал себя на мысли, что оба они говорят вполголоса, а порой даже шепотом.

Улица была довольно длинной: далеко впереди виднелся перекресток, а сзади улица постепенно уходила влево.

Дома были похожи друг на друга, и их можно было бы признать за обыкновенные петербургские домики, если бы не полное отсутствие каких-либо следов времени: краска на них была свежей, будто их покрасили еще вчера, не было никаких царапин, обвалившихся кирпичей и даже надписей на стенах. Стекла казались совсем новыми, и свет фонарей отражался в них почти без преломлений.

Смородин вдруг подумал, что больше всего он боится услышать здесь какой-нибудь звук.

— Пойдем до перекрестка, — сказал он Каневскому.

И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх в непривычно чистое небо.

Когда они дошли до перекрестка, им открылась еще более широкая улица, по центру которой протянулась аллея с высокими деревьями, деревянными скамейками и пешеходной дорожкой, обставленной фонарями. Фонари были уже другие, совсем не такие, как на тротуаре: они имели шарообразную форму и свисали со столбов почти на уровне человеческого роста.

Смородин и Каневский вышли на аллею и неторопливо побрели в сторону ближайшей скамейки.

— Стой, — сказал вдруг Каневский. — Смотри.

Петр оглянулся на него и увидел, что тот внимательно рассматривает один из фонарей. Он подошел поближе и увидел, что это вовсе не фонарь, а круглый стеклянный шар, наполненный водой, в котором плавала светящаяся золотая рыбка.

Оба они с минуту стояли и с широко открытыми глазами рассматривали рыбку.

— Первое живое существо, — сказал Петр.

— Фонарь-аквариум.

— Я не понимаю, откуда это здесь. Не понимаю, где мы. Давай сядем на скамейку и покурим.

— У нас нет сигарет.

— Черт, — Петр был раздражен. — Впрочем, не страшно. Давай сядем, успокоимся и подумаем, что здесь происходит.

Они дошли до скамейки, сели и замолчали.

Это место было, определенно, городом, очень похожим на Петербург. Но пугающее впечатление он производил своей недоделанностью — будто какой-то демиург решил создать город, расчертил его на улицы, застроил домами, провел электрическое освещение, но при этом забыл населить его людьми. Именно это и пугало по-настоящему: и Петр, и Герман больше всего на свете боялись, что сейчас кто-нибудь выйдет им навстречу, или вдруг где-то раздадутся голоса, или в одном из окон загорится свет.

«Не надо будить это место», — думал Петр.

— Сколько времени мы уже здесь находимся? — спросил он вслух у Каневского.

Герман задрал рукав пальто и взглянул на часы, а затем с раздражением опустил руку.

— Часы не работают. Остановились. Мы вышли из квартиры примерно полчаса назад, но сейчас по-прежнему два ночи.

Раздражение из-за сломанных часов, кажется, слегка вернуло Германа к жизни и помогло сбросить оцепенение, которое охватило его с первых же секунд после выхода из дома.

— Черт, это был подарок Дария. Прекрасные швейцарские часы. Ну почему, почему именно сейчас! Они должны были работать целую вечность!

Нервными движениями он сорвал с руки браслет и со злостью швырнул часы в мусорную урну, которая стояла рядом со скамейкой.

— Пойдем дальше, — сказал он и резко встал.

Они пошли дальше по дорожке и бродили, пока не дошли до ее конца: еще издалека они заметили в конце аллеи высокую темную фигуру на постаменте.

Этот памятник изображал огромного мужчину ростом в три метра. Он стоял, опершись руками о меч, и был абсолютно симметричен со всех сторон. Он был облачен в черные с зеленоватым отливом пластинчатые доспехи; на груди у него был отчетливо виден треугольный герб с изображением перевернутых набок песочных часов, над которыми находился человеческий череп с пятиконечной звездой во лбу. Шлем воина был закрытым, с маской удивительной красоты на месте лица. Маска, пожалуй, была самой впечатляющей деталью его облачения: на нее был нанесен непонятный орнамент, плотно сжатые губы изображали решительность и непоколебимость, а на месте глаз были установлены круглые диски, по всей видимости, изображавшие нечто вроде очков.

Петр и Герман стояли возле памятника и не решались ничего сказать.

— На постаменте ничего не написано, — проговорил наконец Герман.

— Пойдем обратно, — ответил Каневский, не отрывая взгляда от маски воина.

— Пойдем.

Они повернулись обратно и быстрыми шагами направились в сторону дома.

Через несколько минут оба вдруг встали на месте.

— Ты слышишь это? — спросил Герман.

— Да.

Сначала очень тихий, затем чуть более громкий звук, нудно гудящий, слегка скрежещущий, раздавался над их головами.

— Это гудят провода, — тихо сказал Петр.

— Откуда? Какие, черт возьми, провода? Здесь не было слышно ни одного звука все это время! Какие провода? — Герман едва не сорвался на крик.