Зимой и летом она неспешно взбиралась на самый верх лестницы, преодолевая несколько маршей и отдыхая на каждой площадке, после чего по узкой лесенке поднималась к маленькой дверце. От этой двери к ее платформе вел узкий мостик, изготовленный из дерева и стали. Сама же платформа опиралась на стальную балку, связывавшую два коньковых бруса. К платформе, имевшей размер двадцать на двенадцать, надежно (не менее надежно, чем цирковая трапеция) крепился множеством тросов маленький шатер. Виртуозный монтажник натянул меж опорными шестами специальный несущий трос, благодаря которому по шатру мог гулять вольный ветер. Три палубных шезлонга были развернуты в разные стороны, для того чтобы Беверли могла смотреть в разные стороны света, греться на солнышке и отслеживать направление ветра. Толстые стекла высотой около пяти футов, ходившие по особым направляющим и связанные со сложной системой растяжек, осей и блоков, призваны были защитить ее от излишне сильного ветра. Она могла закрыться ими сразу с четырех сторон. К тому же в ее распоряжении имелось несколько водонепроницаемых отсеков. В первом лежало столько пуховых подушек и одеял, что их хватило бы на всю наполеоновскую армию, участвовавшую в русской кампании. Во втором отсеке лежали три десятка книг, стопка журналов, бинокль, складной столик и несколько настольных игр (в теплое время Уилла приходила сюда играть с Беверли в шашки или в войну). В третьей стояли термосы разных форм и размеров с горячими напитками и едой. В четвертом находилась маленькая метеостанция. Беверли научилась предсказывать погоду и практически не нуждалась в барометре, термометре и анемометре, однако постоянно прибегала к их помощи, поскольку вела специальный журнал. Помимо прочего, она делала заметки, в которых особое внимание уделялось поведению птиц, цветению деревьев и городским пожарам (отмечались их продолжительность, цвет дыма и высота пламени), воздушным шарам и змеям, состоянию неба и типам судов, плывущих по Гудзону (время от времени по реке проплывали огромные старые посудины, появление которых замечалось только ею).

По ночам она могла часами смотреть на усыпанное звездами небо. Она относилась к звездам с таким же трепетом, с каким к ним относились бы и астрономы, если бы им не приходилось сосредоточиваться на частных проблемах и заниматься всевозможными диаграммами, расчетами и погрешностями своих инструментов. Беверли хотела видеть только небо. Она подобно большинству людей, которым приходится спать на открытом воздухе – пастухам, погонщикам и звероловам, – могла смотреть на него до бесконечности. Ей казалось, что оно находится совсем рядом. Она знала названия всех ярких звезд, созвездий и гигантских туманностей, таивших в себе сотни миллионов миров. Кометы, солнца и пульсирующие звезды наполняли ее взор гудящим, потрескивающим светом. Она разглядывала край галактики, объятый вечными сумерками серой зари, словно это была картина, выставленная в одной из небесных галерей.

Лежа на кровати, она смотрела на мерцающий небесный свод, отслеживая взглядом Млечный Путь и мысленно произнося названия звезд и созвездий, подобно тому как ребенок, глядя на карту, произносит названия далеких стран. Она запиналась только в тех случаях, когда темное облако дыма, поднимавшегося из соседней трубы, скрывало часть неба. Она словно взывала к ним, вглядываясь в черные глубины: «Голубь, Заяц, Большой Пес, Малый Пес, Процион, Бетельгейзе, Ригель, Орион, Телец, Альдебаран, Близнецы, Поллукс, Кастор, Возничий, Капелла, Плеяды, Персей, Кассиопея, Большая Медведица, Малая Медведица, Полярная звезда, Дракон, Цефей, Вега, Лебедь, Денеб, Дельфин, Андромеда, Треугольник, Овен, Кит, Рыбы, Водолей, Пегас, Фомальга-ут». Она вновь посмотрела на Ригель и Бетельгейзе и перевела взгляд сначала на Альдебаран, затем – на Плеяды. В долю секунды она мысленно преодолела расстояние в тысячи и миллионы световых лет. Скорость и время не значили практически ничего и определялись единственно направлением ее взгляда.

Ей казалось, что она знакома со звездами, что она всегда жила и всегда будет жить рядом с ними. Любой сколько-нибудь чувствительный человек, попадая в планетарий, где ему демонстрируют снимки звездного неба, чувствует, что ему показывают что-то очень знакомое и близкое. Фермеры, дети и обреченные на вымирание индейцы племени поманук чувствуют такие вещи сердцем. Туманности, галактики и скопления, являющиеся по сути проекцией электрического света на выбеленные своды, ввергают их в состояние транса вне зависимости от того, что говорит им при этом лектор. Почему же определенные звуки, частоты и повторяющиеся ритмические фигуры прочно связываются в нашем сознании со звездами, галактиками и даже с озаренными солнечным светом планетами, вынужденными вращаться по эллиптическим орбитам? Почему определенные музыкальные темы (не важно, когда они создавались – до или после Галилея) оказываются связанными со звездами гармонически и ритмически, что позволяет нам говорить о некоем незримом спектральном космическом излучении?

Она не могла ответить не только на эти два, но и на сотню других подобных вопросов. Поскольку ей пришлось оставить школу, в которой, следует заметить, их практически не учили точным наукам (девочкам не читались ни курс физики, ни курс химии), она не могла не изумиться, обнаружив однажды утром в своем дневнике сложные уравнения, записанные ее собственной рукой. Вначале она даже решила, что над ней решил подшутить ее брат Гарри, однако, присмотревшись получше, поняла, что эти формулы, занимавшие несколько страниц, действительно были написаны ею.

Она передала их лектору планетария, который никак не мог взять в толк, что же они означают. Она целый час наблюдала за тем, как он переписывает формулы в свою толстую тетрадь. Лектор сказал, что не видит в этих формулах особого смысла, но они представляются ему достаточно любопытными. Будучи написанными его рукой, они выглядели куда солиднее.

– Но что же они значат? – поинтересовалась она.

– Понятия не имею, – ответил он. – Но какой-то смысл в них, несомненно, есть. Если вы не возражаете, я захвачу их с собой. Откуда они у вас?

– Я же вам рассказывала.

– Вы не шутите?

– Конечно же нет!

Он посмотрел ей в глаза. Кем же была эта красивая девушка, одетая в шелка и в собольи меха?

– А как понимаете их вы сами? – спросил он. Беверли внимательно посмотрела на исписанные формулами страницы и, немного подумав, ответила:

– В них говорится о том, что Вселенная и рычит, и поет или, вернее, кричит.

Ученый астроном был шокирован ее ответом. Он нередко сталкивался с безумцами и фантазерами, вынашивавшими самые абсурдные теории, которые тем не менее поражали его своим изяществом, а порой даже представлялись ему едва ли не истинными. Однако этими любителями астрономии оказывались, как правило, пожилые одинокие обитатели верхних этажей, комнаты которых были забиты снизу доверху толстыми книгами и всевозможными невиданными приборами, донельзя эксцентричные личности, бродившие по городу с тележками, в которых находился весь их скарб, или же завсегдатаи психиатрических клиник. Идеи этих чудаков нередко поражали астронома своей глубиной. Их болезнь была не столько несчастьем, сколько даром. Весомость открывавшихся им истин в конечном счете и помрачала их разум.