Я посмотрела на него. На Милену — та выглядела невыносимо самодовольной — и сказала осторожно:

— Ну что ж, давайте попробуем.

* * *

Эмма просто сияла, когда рассказывала ему о встрече с Линдгрином. Он слушал, в нужный момент задавал вопросы и удивлялся. И был доволен собственной выдумкой. Гордая волчица Эмма не желает принимать его помощь напрямую? Тогда она получит ее косвенно — через Милену, которой он настоятельно посоветовал свести художницу с коллекционером.

— Так Линдгрин все-таки купил у тебя какую-нибудь картину?

Эмма приняла скромный вид, но улыбка трепетала на ее губах и прорвалась вместе с триумфальным возгласом:

— Три! Кароль, он купил у меня аж три картины!

— Вот как?

Запрокинув голову, Эмма закружилась по мастерской, повторяя-напевая: «Три картины, три картины!» Впервые он видел ее такой по-девичьи беззаботной и радостной. Поддразнил:

— Что, известные коллекционеры покупают у тебя картины впервые, а?

Эмма докружилась до эркера. Остановилась и улыбнулась своей медленно расцветающей улыбкой.

— Покупали, и не раз. И во Фьянте. И после. — Она прижалась лбом к стеклу. Помолчала и, наклонив набок голову, взглянула на него одним глазом. — Но знаешь, Кароль… Я ведь однажды переставала рисовать. Пару лет не брала в руки ни кисть, ни карандаш. А если брала, то вскоре откладывала.

Он попытался представить такую Эмму — без вечных ее мольбертов, красок, угля. Эмму, не замечающую великолепие заката и красоту сорного цветка у дороги. Не видящую прекрасного в уродстве.

Не сказавшую ему однажды: «Ты — сын сумерек, Кароль».

Не смог.

— После смерти твоего мужа?

— Нет. Во всяком случае, не сразу… Сначала потускнели цвета. Потом однажды я взяла в руки карандаш и… отложила. Впервые не захотела рисовать. Как-то это все вдруг показалось скучным, ненужным. Бессмысленным. И мир стал серым.

Эмма прерывисто вздохнула, и он вдруг понял, что художница впервые кому-то об этом рассказывает. Если у певца отнять голос, переломать музыканту пальцы, а у него самого отобрать его… «сумеречную» половину жизни, наверное, все они будут чувствовать то же самое.

— Понимаю, — промолвил он.

Женщина вновь покосилась на него, кивнула.

— Да, кажется, понимаешь. Мать думала, я так тоскую по Пьетро. Отец о Пьетро не знал, поэтому ругался, что послал учиться дочку за границу и она привезла новомодную среди тамошних девиц «и-по-хондрию», а то и вовсе настоящую лихоманку. Поэтому сначала меня лечили, чуть не залечили до смерти, а потом отец взялся за меня всерьез, — она слабо улыбнулась, — по-волчьи.

— Ты меня пугаешь! — он шутливо поежился.

Эмма улыбнулась — уже озорно.

— Подъем задолго до рассвета, обливание ледяной водой, зимой купание в проруби, уход за скотиной или вперед на рыбачью шхуну, тащить сети… а в непогоду — будьте любезны в общинный дом на боёвки! Ну, знаешь — ножи, мечи, кулаки, подсечки…

Эмма заметила его невольный оценивающий взгляд и усмехнулась:

— Поверь, я была тогда куда суше и крепче, это сейчас жирком обросла… Не скажу, чтобы все это действительно прогнало мою… ипохондрию, но бессонница точно ушла безвозвратно. Да и времени на всяческие переживания и воспоминания просто не хватало. А потом я однажды заметила, как прекрасен рассвет. А потом взяла в руки кисть — и всё ко мне вернулось! Кароль, не знаю, была ли я когда-нибудь так счастлива!

…Немного же тебе, похоже, выпало счастья в жизни, девочка! Но произнести это вслух он поостерегся: усвоил уже, что эти… одержимые представляют счастье как-то по-своему.

Через пару дней он уже не так радовался своей затее. И даже начал подозревать, что хитрющая змея Милена обвела его таки вокруг пальца — познакомить-то с коллекционером познакомила, но выбрала при этом самого молодого и привлекательного.

С уст Эммы не сходило имя Линдгрина: Олаф то да Олаф сё… У них оказалось множество общих знакомых: художников и меценатов, преподавателей Школы, просто жителей Фьянты. Да и разговаривали они, в отличие от него самого, на одном языке: языке красок и кистей, рамок и холстов, тонов-полутонов, темперы и сангины, бликов и теней… Даже Эммина увлеченность портретом заметно ослабла, что задевало его, и весьма чувствительно.

Сегодня Эмма опять опаздывала, а он нервничал. Какого… хазратского демона он вообще здесь делает?! Бросает все свои дела… и не только свои, кидает загрустившего Джока, увиливает от ищеек Эрика — и все это только ради того, чтобы провести несколько часов в компании аппетитной вдовушки, которая интересуется им исключительно в художественном смысле! Бред и помешательство!

Он решительно зашагал к двери и резко остановился, когда та открылась ему навстречу.

«Надеюсь, что помешательство все-таки легкое», — подумал он, глядя, как в мастерскую входит Эмма. Просто наилегчайшее, и так же легко оно лечится напряженной работой, а еще лучше — парочкой приятных упражнений в кровати с источником этого самого помешательства…

— Здравствуй, Кароль. Прости за опоздание. Просто мы с Олафом… — Эмма потянула с плеч шаль.

При следующем повторении фразы «мы с Олафом» он что-нибудь с грохотом расколотит!

— …зашли в его галерею. Он выставляет там картины из собственной коллекции или на продажу…

Художница говорила, раскладывала карандаши, раскрывала краски, промывала кисти, а он смотрел сверху на ее склоненную голову и думал, что надо объявить, что портрет его больше не интересует, развернуться и уйти. И чем дольше торчал рядом, тем больше это «просто» превращалось в «трудно». Это для него-то!

И вдруг он понял, что с Эммой что-то неладно. Пытается держаться как обычно, занимается привычными приготовлениями, но в голосе — искусственное оживление. И еще она ни разу не посмотрела ему в глаза.

— Эмма?

Глянула мельком и тут же перевела взгляд на мольберт.

— Можешь занять свое место, Кароль.

Он прекрасно знает, где его место! Он перегнулся через мольберт и взял ее за руку.

— Эмма, в чем дело?

Художница попыталась высвободиться. Когда ей это не удалось, ответила мрачно:

— Ни в чем.

— Эмма, ну-ка посмотри на меня! — Он поднял ее упирающийся подбородок. Ошибся, глаза сухие. Он все-таки продолжил: — Что-то случилось? Кто тебя обидел?

— Кароль, оставь меня в покое! У меня все нормально, что ты придумываешь?

Он с дребезгом оттащил мольберт в сторону — Эмма проводила взглядом падающие кисти и ничего не сказала. Плохой признак! В иное время она готова просто убить за свои драгоценные художественные причиндалы. Он присел перед ней на корточки и посмотрел в глаза.