В Уилмингтоне Вандамм познакомился с майором из управления артиллерийско-технического снабжения сухопутных войск. Майор Боум не походил на большинство людей, которые, не имея военного опыта, стали капитанами и майорами в артиллерийско-техническом управлении, на квартирмейстерской и военно-медицинской службе; мундир ему шел. Он выглядел бодрым, здоровым, сильным. Ездил из Вашингтона в командировки, большую часть времени проводил в Уилмингтоне, Эдцистоуне, Бетлехеме и Питтсбурге. Вандамм на протяжении всей войны оставался штатским. Он был близоруким, тощим, плоскостопым, и армия в нем не нуждалась.

— Когда будешь в Питтсбурге, зайди, повидай мою сестру, — сказал Вандамм майору Боуму. Майор ответил, что будет рад, и когда снова увидел Вандамма, сказал, что зашел и поужинал с миссис Уэндрес, ужин был замечательным. Вандамм спросил, видел ли он Глорию, майор ответил, что приехал слишком поздно, Глория уже давно спала. Вандамм понял, что майор остался там, значит, ему понравилось, и выяснил, что Боум оставался почти до отхода поезда.

Боум был вдовцом, имел замужнюю дочь. Вандамм решил, что женился он очень рано, раз у него дочь брачного возраста. Она жила в Трентоне, Боум никогда с ней не виделся. «У нее теперь своя семья, — сказал он. — Не хочу приезжать туда тестем». Было похоже, что Боум одинок, и планам Вандамма это соответствовало. Одинокий вдовец, едва вступивший в средний возраст, хорошо сложенный, видимо, дельный человек, раз ему сразу дали звание майора. «Как тебе понравился майор Боум?» — спросил Вандамм у сестру. Сестра ответила, что понравился. Она судила о мужчинах по размерам.

Высокие нравились ей больше, чем низкие, дюжие высокие больше, чем худощавые.

В планы Вандамма вмешалось перемирие. Майор Боум снял портупею, сапоги со шпорами и мундир с двумя серебряными шевронами на левом рукаве. Встретился с Вандаммом во время последнего турне по своему маршруту и впервые за время их дружбы расслабился. Подойдя к этому в высшей степени кружным путем, он наконец сказал Вандамму: «Ну вот, мне пришло время искать работу». Выяснилось, что Боум не вернется на какую-то высокооплачиваемую должность. Не вернется ни к чему. Боум сказал Вандамму, что когда Соединенные Штаты вступили в войну, он хотел быть государственным служащим с символическим окладом, но не мог себе этого позволить. У него были расходы в связи с бракосочетанием дочери и многими другими делами. Служить своей стране он мог, только получив офицерское звание. Работа за майорское жалованье была финансовым убытком, сказал он, и пределом того, что он мог сделать для страны. А теперь его не ждала никакая работа.

Вандамма это устраивало. Он сказал майору, что подыщет для него работу. Майор поблагодарил и сказал, что сначала попробует использовать собственные связи, и если ничего не выйдет, пусть Вандамм не удивляется, если в один прекрасный день Боум внезапно появится в Питтсбурге или Уилмингтоне.

Боум появился в двадцать первом году, но не в поисках работы, а с дружеским визитом. Он нашел неопределенную работу, связанную с политическим аспектом химической промышленности. Этой неопределенной работой было лоббирование. Ожидалось подписание мира с Германией, и его работа заключалась в том, чтобы немецкие лакокрасочные заводы, когда откроются вновь, не подорвали американскую лакокрасочную промышленность. Сказал, что это трудно, поскольку многие немецкие заводы принадлежат американцам или принадлежали до объявления войны и Америке нужно действовать осторожно. Некоторые американцы хотят вернуть свои заводы почти неповрежденными, и это будет рискованным делом, если немцы поймут, что их лакокрасочная промышленность вновь подвергнется дискриминации. Официальная Германия не посмеет ничего сделать, но нельзя рассчитывать, что немецкие рабочие не устроят саботажа, если узнают, что их заработки снижаются в американском Конгрессе. Словом, в Америке существуют два лагеря; один, состоящий из владельцев предприятий в Германии, не хочет, чтобы Конгресс принимал какие-то тарифные меры, пока они не поймут, что будет с этими заводами. Другой, состоящий из американцев, вошедших в лакокрасочную промышленность, когда британский военный флот остановил немецкие грузовые перевозки по морю. Эти американцы потратили большие деньги, создавая отечественную лакокрасочную промышленность (с громадными трудностями, так как производственные секреты хранились в Германии), и не хотели видеть, что их деньги выброшены на ветер только потому, что Германия оказалась побеждена. Что толку было выигрывать эту проклятую войну, раз мы не можем что-то от этого получить?

И майор Боум, сохранивший воинское звание отчасти потому, что обслуга в вашингтонских отелях и ресторанах знала его как майора Боума, отчасти потому, что, как он считал, звание создавало ему репутацию среди конгрессменов, жил в Вашингтоне с тех пор, как к власти пришла администрация Гардинга[27]. О Конгрессе он говорил по-братски:

— Мы делаем там много работы. Вы не представляете, сколько… о, кто это?

— Это Глория. Поздоровайся с майором Боумом, — сказала миссис Уэндрес.

— Здравствуйте, — сказала Глория.

— Иди сюда, дай посмотреть на тебя, — сказал майор. Протянул руки, большие, загорелые, мягкие руки. — О, настоящая юная леди. Сколько ей лет? Сколько тебе лет, Глория?

— Почти двенадцать, — ответила девочка.

— Иди сюда, — сказал он. — Посиди у меня на коленях.

— Не стоит, майор, она будет помехой, — сказала миссис Уэндрес.

— Пускай, если майор хочет, — сказал Вандамм. — Иди, Глория, будь компанейской.

— Конечно, будет, — сказал майор Боум. — Оп-ля!

Он поднял девочку и посадил на левую ногу. Держал левую руку на ее спине и продолжал говорить. При этом руки его двигались, он то поглаживал и сжимал ее голые бедра, то гладил по маленькому заду. Когда он это делал, Глория смотрела на него, а он продолжал говорить, так интересно, таким сильным, спокойным голосом, что она расслабилась и положила голову ему на плечо. Ей нравилось прикосновение его рук, которые не причиняли ей боли, как руки некоторых людей. Нравился его громкий голос, запах чистой белой рубашки, ощущение его мягкого фланелевого костюма.

— Смотри, — сказал Вандамм, перебив и указав подбородком, как расслаблена Глория.

Боум кивнул, улыбнулся и продолжал говорить. Глория вскоре заснула — ей уже давно было пора ложиться в постель. Мать сняла ее с колена Боума, и Боум тут же поднялся.

После этого он старался не появляться в доме Уэндрес и Вандамма, но чем больше старался, тем больше придумывал поводов бывать у них. Старался приходить, когда Глория наверняка будет спать; но потом спрашивал; «А как маленькая Глория?» — и Вандамм тут же отвечал: «Поднимись, посмотри, как она спит». У Боума было дело в Питтсбурге, занявшее бы всего три-четыре дня. Он провел там две недели. Все это время он понимал, что с ним происходит. Он не знал, что хочет делать с этой девочкой. Но знал, что хочет увести ее, побыть с ней наедине.

До тех пор Глория была просто прелестным ребенком с темно-каштановыми кудрями и поразительно красивыми на первый взгляд глазами, но чем дольше на них смотрели, тем менее интересными они становились. Однако всякий раз, когда их видели вновь, казалось, что впервые видишь, как они красивы. Красота заключалась в разрезе глаз и цвете, будучи темно-карими и детскими, они почти не меняли выражения, что и делало их неинтересными. Глория походила на большинство девочек. Была жестока с животными, особенно с собаками. Она совершенно не боялась их, пока они не привыкали к ней, тогда она била их палкой и после этого начинала бояться, хотя для удовольствия старших называла хорошими собачками. Каждый день с Уайли-авеню приходила няня, чернокожая девушка по имени Марта, и водила Глорию на прогулку. Другие няни были белыми и не поощряли цветную девушку сидеть с ними. Им нравилось общество хорошенькой маленькой Глории, и хорошенькая маленькая Глория знала это, знала, что ее общество предпочтительнее, чем общество Марты, поэтому Марта не имела над ней никакого контроля. Мать не пыталась осуществлять над ней какой-то контроль, только следила, чтобы она хорошо выглядела, выходя на улицу. Если не считать редких клизм и визитов к зубному врачу, в детстве Глория жила по своим правилам. Учеба в школе давалась ей легко; она была сообразительной, и любое проявление сообразительности непомерно вознаграждалось. Ей нравились все мальчики, пока те не начинали хулиганить, и она дралась с любым мальчишкой, который был злым с девочкой, любой девочкой. На протяжении ее детства существовал один постоянный парадокс: для ребенка, которого часто называли маленькой принцессой, она была очень запущенной. Ей не к кому было питать детскую любовь.