Она сильно изменилась с тех пор, как он видел ее на суде в день оглашения приговора Мохаммеду Джемалю. Тогда она была такой юной и хорошенькой… Теперь перед ним стояла потрепанная жизнью, усталая женщина с похожим на потрескавшееся дерево лицом.

– Зачем ты следил за мной? – спросила она недоверчиво.

– Вовсе не следил. Просто…

Он запнулся, не зная, как объяснить, что привело его в храм. Женщина пристально посмотрела на него, затем отвела глаза в сторону и снова присела, чтобы разложить цветы. Белая цапля опустилась во внешнем дворе и стала клевать пыльные камни.

– Я все время сюда хожу, – глухо, словно говоря сама с собой, сказала Нур, пощипывая морщинистыми пальцами стебли цветов. – Мохаммеда-то ведь даже не похоронили по-людски. Просто выкинули в яму за тюрьмой, и все дела! – Она говорила низким, придавленным голосом, не глядя на Халифу. – Да и далеко мне в Каир ездить. А сюда хожу… Не знаю, почему именно сюда. Наверное, потому что здесь… в некотором смысле… он тоже здесь умер.

Она говорила отстраненно, почти не выдавая эмоций, и оттого Халифе стало совсем неловко. Он неуклюже замялся и переступал с ноги на ногу, тиская монету, случайно завалявшуюся в кармане брюк.

– Ее я тоже поминаю, – продолжила Нур. – Она, бедняжка, была ни в чем не виновата… И Мохаммеда ни в чем не обвиняла.

Аккуратно сложив цветы, женщина встала в полный рост и, поглядев на рукотворную могилу, собралась уходить. Халифа снова сделал шаг в ее сторону, внезапно испугавшись, что разговор сейчас оборвется.

– Как дети?

Она пожала плечами, не меняя скорбного выражения лица.

– Мансур устроился слесарем в автосервис, Абдул заканчивает школу. Фатима вышла замуж и ждет ребенка. Живет в Арманте. Ее муж работает на сахарном заводе.

– Ну а ты? Не…

– Замужем? – Она подняла на него свои усталые глаза. – Мой муж Мохаммед. Может, он был и не самым лучшим человеком, но муж есть муж.

Цапля между тем приблизилась ко входу и, вытягивая шею и качаясь на игольчатых лапах, горделиво прошагала по залу. Дойдя до женщины, остановилась.

– Это не он, – сказала Нур тихо. – Он стащил часы, верно. Однако женщину убил не он. И кошелек он не брал.

Халифа молчал, глядя в каменный пол.

– Да, знаю. Ты… Извини, в общем.

Женщина проводила взглядом грациозную цаплю, ритмично шагавшую между колонн.

– Ты один из них был порядочным человеком, – прошептала Нур. – Только ты мог ему помочь. А потом и ты…

Она глубоко вздохнула и пошла к выходу из храма. Пройдя пару метров, Нур обернулась.

– Спасибо тебе. Мужа не вернуть, но деньги помогали.

Халифа удивленно посмотрел на нее:

– Деньги? Какие деньги?

– Которые ты присылал. Я сразу поняла, что ты. Единственный среди них порядочный.

– Погоди… Какие деньги?

– Каждый год. Перед самым Ид аль-Адха[27]. По почте. Без подписи и обратного адреса. Никаких слов. Просто три тысячи египетских фунтов, стофунтовыми купюрами. Всегда стофунтовыми купюрами. Стали приходить через неделю после того, как Мохаммед повесился, и с тех пор каждый год, без перерыва. Если бы не эти деньги, мои дети не ходили бы в школу, да и вообще мы не выжили бы. Я знаю, это ты присылал. Ты порядочный человек, несмотря ни на что.

Она еще раз посмотрела на инспектора и торопливо вышла из храма.

Иерусалим

На обратном пути из Старого города Лайла зашла в принадлежавший палестинской семье отель «Иерусалим», где она договорилась встретиться с подругой Нухой.

Отель стоял в самом начале уходящей вверх дороги Набулос. Террасу его украшали виноградные гроздья, а от коридоров и каменных полов тянуло прохладой. С этим зданием в османском стиле у Лайлы было связано столько воспоминаний, что она чувствовала себя здесь почти как дома. Именно в этом отеле у нее состоялась первая встреча с редактором «Аль-Айям» Низаром Сулейманом – он тогда предложил ей попробовать свои силы в журналистике. Здесь же она старалась набить перо и записывала лучшие сюжеты. И невинность здесь потеряла. (Ей было девятнадцать, он – французский журналист и курил как паровоз; все вышло неуклюже, и ощущения остались довольно пакостные.) И разумеется, здесь же – кто бы мог сомневаться! – познакомились ее родители и, если верить матери Лайлы, зачали дочь.

«Жуткая тогда была ночь, – рассказывала ей мать. – Гром, молния, ливень, какого ты и не видывала… Настоящий ураган. Иногда я думаю, потому ты такая и получилась». «Какая?» – недоуменно спросила Лайла, но мама в ответ только рассмеялась.

Брак этот был нетипичным. Жизнерадостная девушка из Кембриджа, выросшая в полном достатке, и серьезный молчаливый врач, на десять лет ее старше, полностью посвятивший себя лечению палестинских соплеменников. Они познакомились в 1972-м, на свадьбе общего друга. Александра Бейл – так звали тогда мать Лайлы, – едва окончив университет, приехала как волонтер, чтобы работать в школе для девочек в Восточном Иерусалиме. Будущее свое она представляла очень туманно. А Мохаммед Файзал аль-Мадани трудился по четырнадцать часов без выходных в созданной им больнице в лагере Джабалия в секторе Газа и спасал жизни десятков беженцев.

– Я не могла оторваться от его глаз, – вспоминала мать. – Такие темные, такие грустные. И очень глубокие, словно колодец с черной водой.

Несмотря на свою разительную несхожесть, а может, как раз благодаря ей, родители Лайлы влюбились друг в друга с первого взгляда. Отец не мог устоять перед красотой и веселым нравом девушки, а мать заворожили глубина и основательность ее взрослого ухажера. Через шесть месяцев они поженились – к неописуемому ужасу родителей Александры – и, сократив медовый месяц до одной ночи в отеле «Иерусалим», стали жить в густонаселенном квартале Газы. Там и родилась Лайла – 6 октября 1973 года, в первый день войны Судного дня.

– Настанет день, и малютка совершит великие дела, – пророчествовал счастливый отец, качая на руках новорожденную дочь. – Что-то подсказывает мне, что ее судьба невидимой нитью связана с будущим нашего народа. Когда-нибудь имя Лайлы аль-Мадани будет знать каждый палестинец.

Лайла до беспамятства любила его, в этой привязанности было даже что-то болезненное.

Отец всегда умел успокоить и развеселить. С ним никогда не было страшно. Когда ночью по улицам, зловеще скрипя гусеницами, ползли израильские танки, он брал ее на руки и, нежно гладя шелковистые волосы, убаюкивающим, слегка срывающимся голосом напевал арабскую колыбельную. Когда одноклассники подтрунивали над ее бледной кожей и зелеными глазами и обзывали дворняжкой, отец обнимал ее и утешал: «Они просто завидуют, что ты такая хорошенькая и умная. Ты у меня самая красивая, и я самый счастливый человек на Земле!»