Добрые учителя из «Эль Редентора» («Спасителя», между прочим) так и не выжали из нее ничего, мало-мальски напоминающего покаяние. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Впрочем, какое это имело значение. Из школы Бели́сию выперли, поставив крест на мечтах Ла Инки, – и как теперь в Бели́ проявится гений ее отца, его махис, исключительность?

В любой другой семье Бели́ за подобное поведение излупцевали бы вдоль и поперек, били бы, пока не пришлось вызвать «скорую», а потом оклемавшуюся девушку снова молотили бы и опять клали в больницу, но Ла Инка была матерью другого извода. Да, Ла Инка слыла женщиной серьезной, уважаемой, одной из лучших в своей среде, но она была не способна наказать свою девочку физически. Назовите это сбоем во вселенной или душевным заболеванием, но Ла Инка просто не могла поднять руку на Бели́. Ни тогда, ни в любом ином случае. Руки она вздымала лишь к небесам, выкрикивая скорбные жалобы. Как такое могло произойти? – вопрошала Ла Инка. Как? Как?

– Он хотел жениться на мне! – плакала Бели́. – Мы собирались завести детей!

– Ты рехнулась? – рычала Ла Инка. – Иха, ты совсем потеряла разум?

Шуму эта история наделала много – соседи были в восторге («Я же говорила, от этой черненькой толку не жди!»), – но постепенно болтовня стихла, и только тогда Ла Инка провела с Бели́ стратегически важную беседу касаемо будущего нашей девочки. Первым делом Ла Инка устроила девочке показательную словесную порку убойной силы, разнеся в пух и прах умственный потенциал Бели́, ее нравственные устои и вообще все, чем она обладала, а затем, покончив со вступительной частью и убедившись, что доводы поняты и приняты, Ла Инка выдвинула неукоснительное требование: ты вернешься в школу. Не в «Эль Редентор», но почти такую же хорошую. В школу падре Биллини.

И Бели́, глядя на мадре опухшими, заплаканными глазами по причине утраты Джека, рассмеялась. Я больше не пойду в школу. Никогда.

Неужели она забыла, как ей было плохо в ранние потерянные годы, когда ее ничему не учили? О том, как она настрадалась? Об ужасных рубцах на ее спине? (От ожогов.) Может, и забыла. Но что, если установления нового века лишают силы обеты старого? Как бы то ни было, в те лихорадочные недели, последовавшие за исключением из школы, когда Бели́ металась в постели, не силах смириться с разлукой с «мужем», в ее сознании иногда образовывались невероятной прочности сгустки. Первый урок, преподанный ей любовью: чувства хрупки, а мужчины способны на запредельную трусость. Из этого смятения и разочарования родился ее первый сознательный зарок, тот, которому Бели́ будет верна всю свою жизнь и в ДР, и в Штатах, и далее везде. Я не стану никому подчиняться. Она больше никогда не будет ведомой, отныне она сама себе рулевой. Ни начальники, ни монахини, ни Ла Инка, ни ее несчастные покойные родители – только я, прошептала Бели́. Я сама.

Это решение поставило ее на ноги. Вскоре после головомойки, имевшей целью вернуть ее к учебе, Бели́ надела платье Ла Инки (которое на ней едва не лопалось) и поехала в центральный парк. Путешествие не самое захватывающее. Но для Бели́ оно стало предвестником всего остального в ее жизни.

Вернувшись домой к вечеру, она объявила: я нашла работу! Ну да, скривилась Ла Инка, в кабаках всегда нехватка рабочей силы.

Это был не кабак. Может, Бели́ и значилась ярчайшей пута, шлюхой, в космологии своих соседей, но куэро, беспутной девкой, она никогда не была. Нет, она получила место официантки в одном из ресторанов в парке. Владельцу заведения, полному, хорошо одетому китайцу по имени Хуан Тэн, работницы были не нужны; на самом деле он даже не знал, нужен ли он сам здесь. Бизнес – ужас, жаловался он. Очень много политика. Политика хорошо для политиков, но плохо для все. Лишние деньги нет. А сяких работников уже и так много.

Но Бели́ отказ не устроил. Я много чего умею. И она сдвинула лопатки, добавляя убедительности своим «плюсам». Мужчина чуть менее добродетельный воспринял бы это как откровенное приглашение, но Хуан только вздохнул: кто не знать, тому не стыд. Мы тебя пробовать. Испытательный срок. Повысить не обещаю. Не политика гостей принимать.

– А сколько вы будете мне платить?

– Платить! Не платить! Ты официантка, твои на чай.

– Но чаевые, это сколько?

Хуан опять помрачнел.

– Точно нет. Я не знать.

Вмешался его брат Хосе с красными воспаленными глазами; он не подходил к ним, оставаясь в игровой зоне. Мой брат хочет сказать, что чаевые по ситуации.

И вот теперь Ла Инка качает головой: официантка. Но, иха, ты – дочь пекарки, ты и понятия не имеешь, как обслуживать людей в ресторанах.

Поскольку Бели́ в последнее время не проявляла энтузиазма ни в пекарне, ни в учебе, ни в уборке, Ла Инка решила, что ее дочь превратилась в законченную сангана, бездельницу. Но она упустила из виду, что в своей первой жизни наша девочка была криада, домашней рабыней; половину своих прожитых лет Бели́ не знала ничего кроме работы. Ла Инка предрекла, что Бели́ сбежит из ресторана не позднее чем через два месяца, но наша девочка и не думала сбегать. Напротив, на работе она зарекомендовала себя с лучшей стороны: никогда не опаздывала, не прикидывалась больной и вкалывала как заведенная; ее объемистый зад так и мелькал между столиками. И черт возьми, ей нравилась эта работа. Конечно, не президент республики, но для четырнадцатилетней девчонки, жаждавшей вырваться из дома, место официантки – большая удача, это во-первых; а во-вторых, работа держала ее на плаву, при деле и среди людей – так ей сподручнее было дожидаться, пока не материализуется ее Светлое Будущее.

Полтора года отслужила она в «Паласио Пекин». (Поначалу носившем название «Сокровище…». В честь истинного, но так и не достигнутого места назначения Адмирала, но когда братья Тэн уразумели, что имя Адмирала равнозначно отборному мату, они переименовали заведение. Китайцы не любят ругательств, сказал Хуан.) Бели́ всегда говорила, что в ресторане она стала взрослой, и в какой-то степени так оно и было. Она научилась обыгрывать мужчин в домино и показала себя настолько ответственной девушкой, что братья Тэн спокойно оставляли на нее кухню и прочих официантов, а сами сматывались порыбачить или навестить своих толстоногих подружек. Позже Бели́ сокрушалась, что потеряла связь с этими «китаезами». Они были так добры ко мне, плакалась она Оскару и Лоле. Не то что ваш никчемный отец, эспонха, тряпка, а не мужик. Хуан, меланхоличный игрок, часто вспоминал Шанхай, рассказывая о родном городе столь напевно, будто читал стихи о любви к прекрасной женщине, которую любишь, но не можешь быть с ней. Хуан, близорукий романтик, на радость его подружкам, обкрадывавшим его, так и не овладел испанским (правда, потом, когда он жил в Скоки, штат Иллинойс, на своих американизированных внуков он орал на гортанном испанском, а они смеялись над ним, думая, что он говорит по-китайски); Хуан, что научил Бели́ играть в домино и чья исконная вера проявлялась лишь в одном – пуленепробиваемом оптимизме. Представь, Адмирал приходит к нам в ресторан – и неприятностей как не бывало! Потливый милый Хуан, он бы наверняка потерял ресторан, если бы не его старший брат. Загадочный Хосе всегда держался в тени, возникая то тут, то там мрачный, как грозовая туча; Хосе, красавец, гуапо, потерявший жену и детей в тридцатых по вине генерала, развязавшего войну; Хосе, свирепый страж ресторана и жилых помещений наверху. Хосе, чье горе вынуло из него всю мягкость, разговорчивость и надежду. К Бели́ он никогда не благоволил, впрочем, как и к другим служащим, а поскольку она единственная не боялась его («Ростом я почти с тебя!»), он нагружал ее дополнительно всякими поручениями: должен же от тебя быть хоть какой-то прок! Типа забить гвоздь, починить розетку, приготовить чоу-фан (лапшу с мясом) или сесть за руль. Все это очень пригодилось, когда она стала Императрицей диаспоры. (В революцию Хосе храбро сражался, хотя и, должен я с сожалением признать, против народа; умер он в 1976-м в Атланте от рака поджелудочной железы, выкрикивая имя жены, чем приводил в растерянность медсестер, принимавших его речь за тарабарщину, – «узкоглазый, что с него взять».)