Новый кивок (мать говорила мне, что движение головой снизу вверх обычно означает «да», потому что так поступает младенец, желающий взять грудь; при нежелании он крутит головой справа налево. Не знаю, отмечено ли это важное обстоятельство в «Энциклопедии относительного и абсолютного знания», надо будет справиться у Пифагора).

– Как же вам двоим удалось вырваться из кольца?

– По воздуху.

Впервые сфинкс впечатлен, на что указывают его приподнятые лысые брови.

– Вы умеете летать, как птицы?

– Наши слуги-люди построили аппарат легче воздуха, поднявшийся очень высоко, а мы, кошки, сидели в корзине. Так мы сумели преодолеть крысиную осаду.

Теперь он смотрит на меня очень внимательно.

– Где вы опустились?

– Близ Версальского дворца, там основное скопление крыс.

Сфинкс лениво вздыхает, как будто весь этот разговор ему, в сущности, безразличен.

– Мы знаем, кто их вожак, – снова вступает в беседу Пифагор.

– Кто же?

– Маленькая белая крыса с красными глазами, мутировавшая вследствие проведенных людьми опытов над ней. Благодаря этим опытам вожак имеет доступ к человеческим компьютерам, а значит, к человеческим знаниям, что делает его несравненно более осведомленным, чем все остальные.

Сфинкс подает знак кошке, лижущей ему спину длинным шершавым языком, прекратить это занятие, и задирает хвост. Я не могу скрыть удивление. Хвост у него гладкий и розовый, прямо крысиный, только на кончике болтается жидкая серебристая кисточка.

Не могу не прореагировать на это зрелище! Я пытаюсь сдержать свои эмоции, но они волной несутся по моим жилам, достигая мозга и вызывая дрожь нижней челюсти. В горле щиплет, не могу не разинуть рот.

Только не это, только не сейчас!

Я сопротивляюсь, сколько могу, понимая, что сейчас было бы неуместно давать волю этому чувству. Но оно сильнее меня, оно неудержимо разгорается в мозгу.

НЕЛЬЗЯ! НИКАК НЕЛЬЗЯ!

Но дальше сдерживаться превыше моих сил, и я даю себе волю. О, сладостное освобождение! Я выталкиваю из себя воздух, щелкая языком, чихаю, кашляю.

Это не что иное, как… смех!

Сфинкс наблюдает за мной с нескрываемым удивлением. Думает, верно, что я больна. Но, заметив, что я не могу оторвать глаз от его хвоста с кисточкой из десятка длинных светло-серых волосков, он догадывается, что я над ним потешаюсь.

Все в изумлении таращатся на меня. Один Пифагор, гляжу, сообразил, что со мной творится, и безмолвно умоляет положить этому конец. Но, как ни странно, чем больше я чувствую его смущение и неодобрение, тем сильнее меня разбирает смех. То есть чем мне яснее, что продолжать никак нельзя, тем труднее мне подавить смех.

Не могу, и все тут!

И виноват в этом сам смех.

То, что я сейчас переживаю, – это третий урок человечности после любви и искусства. Речь идет о юморе, он позволяет увидеть гротеск некоторых ситуаций и вызывает неудержимый хохот. Плохо то, что происходит это обычно в самый неподходящий момент.

Я знай себе чихаю и отплевываюсь.

– Можно полюбопытствовать, что это вас так разобрало? – не выдерживает сфинкс.

– Я… – Никак не могу совладать с непроизвольным мяуканьем и пыхтеньем. – Я…

Немедленно отвести глаза от его хвоста!

– Прошу ее извинить! – вмешивается Пифагор. – Это у нее такая… аллергия. Тут, должно быть, летает пыльца и пыль. Сами видите, у нее самый настоящий аллергический приступ.

– Согласен, хотя впервые вижу реакцию такого рода, – откликается безусое животное.

– Я… Я…

У меня получается только блеяние, ни малейшего связного мяуканья.

Пифагор спешит мне на выручку, напуганный моим чиханием.

– Она начала объяснять, что нам нужна ваша помощь для прорыва осады парижского острова Сите. Хватило бы всего ста кошек. Вы нам поможете?

Я едва дышу. Лучше спрятаться за спиной сиамца, чтобы больше не видеть этот невозможный хвост, нервные подергивания которого только усугубляют комический эффект.

– Что произойдет, если я откажусь? – сухо осведомляется сфинкс.

– Тогда все жители нашего острова умрут, – отвечает сиамец.

Ситуация ухудшается с каждой секундой, я никак не справлюсь с хохотом.

НЕОБХОДИМО СЕЙЧАС ЖЕ ПРЕКРАТИТЬ. ОТ ЮМОРА НИКАКОГО ТОЛКУ, ОДНА ОПАСНОСТЬ.

Но где там! Смех сильнее меня.

– Если вы говорите правду, здесь есть над чем поразмыслить… – мяукает сфинкс.

Все бы ничего, если бы не очередное постукивание его потешного придатка по земле.

– У вас есть сомнения? – обиженно спрашивает Пифагор.

– Скорее, колебания. Согласитесь, эти крысы – грозные противники.

– Их сила в численности, а сами по себе они мелкие, лишены выпускаемых когтей и острых клыков.

Гладкий розовый кот свивает хвост в спираль – это у него признак сосредоточенного раздумья. Наконец-то его хвост не попадается мне на глаза, и я могу перестать смеяться.

В тишине звучит его ответ:

– Предположим, мы окажем вам помощь. Но что станет с нами потом? Крысы очень быстро размножаются. Согласитесь, они производят на свет крысят чаще, чем мы котят.

– Это потому, что мы недостаточно занимаемся любовью, – отвечает Пифагор. – От более частого совокупления рождалось бы больше потомства, мы быстро собрали бы армию и…

– Убивать получается быстрее, чем давать жизнь.

– Золотые слова! Объединившись, мы поставили бы предел их захватническим планам. Мы, кошки, сильнее, когда образуем единый кулак. Но для победы мы должны отказаться от некоторых присущих нам от природы черт, в частности, от индивидуализма и эгоизма.

– Завтра вы получите мой ответ. А пока пользуйтесь нашим гостеприимством. Отдыхайте. Нунур покажет, где вам расположиться, чтобы набраться сил.

Сфинкс делает жест, и перед нами вырастает огромный кот, покрытый густой каштановой шерстью.

– Меня зовут Нунур, – представляется он.

– Не обижайтесь, но это имя человеческой игрушки[1], – говорит Пифагор.

– Я и был игрушкой в многодетной семье. Там я впитал семейные ценности и возненавидел войну.

В этом имени – самая суть того, как люди относятся к нам, кошкам. Нунур ведет нас к себе в деревню. Его поступь исполнена уверенности и силы.

Что толку быть таким большим и таким сильным, если ты не обладаешь бесстрашием в битве и видишь свое предназначение лишь в том, чтобы развлекать пресыщенную ребятню?