Может быть, это звучит расчетливо и цинично и характеризует меня отнюдь не с лучшей стороны, но это не так. Тогда мне казалось (и, наверное, кажется до сих пор), что мне просто хотелось понравиться ей. Собираясь на то свидание, я думал вовсе не о том, какое впечатление мне бы хотелось произвести на Анник, а о том, как, по моим представлениям, должен вести себя молодой человек, чтобы понравиться ей.

— Salut![77]

Я резко оторвался от книги и поднял голову. Может быть, от рывка, а может, и от возбуждения, но у меня снова рассеялся взгляд. Как тогда, в первый раз. Так что проблем с узнаванием у меня не возникло.

— А, э… salut! — Я начал вставать, когда она начала садиться. Мы оба замерли «на полдороге», рассмеялись и сели. Стало быть, вот она какая, да. Чуть более худая, чем я запомнил, и (когда она сняла плащ)… ну, да… они были… гм… очень даже аппетитными, не слишком большие, но какие-то… как бы это сказать… настоящие, что ли. Осталось выяснить насчет Души и Страданий. У нее были темно-каш-тановые волосы. Она их носила на прямой пробор. До плеч они опускались прямо, а потом загибались вверх. Глаза у нее были карие, совершенно обычные по разрезу и форме, но зато яркие и живые. Нос самый обычный, что называется, функциональный. При разговоре она много жестикулировала. Больше всего меня в ней привлекали ее «подвижные части» — глаза и руки. Когда она говорила, на нее надо было смотреть.

Мы говорили о самых что ни на есть очевидных вещах: о моем дипломе, о ее работе в библиотеке микрофильмов, о Даррелле, о кино, о Париже. И мне всегда было радостно, когда наши мнения совпадали. Мы все мечтаем о том, чтобы найти человека, с которым было бы интересно поговорить и который понимал бы тебя с полуслова. Кажется, здесь было что-то похожее. Мы соглашались во многом — но так, наверное, и должно было быть, учитывая мои робкие побуждения получить удовольствие. Это не значит, что я перед ней «прогибался»; кое в чем я с ней решительно не соглашался, например, насчет чувства юмора Бергмана (я с пеной у рта доказывал, что у него оно есть). Тут дело скорее во внешних приличиях. Мы «прощупывали» друг друга, но вежливо и осторожно. Похоже, мы оба пришли на свидание, заранее настроившись на то, что мы друг другу понравимся.

После пары бокалов вина мы решили сходить в кино. Нельзя же все время только говорить и говорить; важно как можно скорее предпринять что-нибудь совместно. Мы быстро сошлись на новой картине Брессона «Случайно, Бальтазар». С Брессоном всегда знаешь, чего ожидать — во всяком случае, можешь с уверенностью предположить. Независимые, свободомыслящие, едкие, интеллектуальные и стильные черно-белые — вот что говорили о его фильмах.

Кинотеатр был рядом, причем для студентов там были скидки даже на вечерних сеансах. Как обычно, перед фильмом давали рекламу: блок идиотских мультиков, где действовали зверюшки неизвестной породы. Во время моей любимой — в которой писклявая матрона рекламировала «Demandez Nuts»[78]— мне пришлось подавить обычный понимающе-похотливый англосаксонский смешок. Я попытался придумать какое-нибудь остроумное замечание на тему сравнения английской и французской рекламы, но не сумел подобрать нужных слов и поэтому промолчал. Еще одно из преимуществ походов в кино: не надо поддерживать разговор.

Когда мы вышли из кинотеатра, я выждал положенные минут пять, чтобы мы оба «переварили увиденное», а потом задал вопрос:

— Ну и как тебе?

— Очень грустно. И очень жизненно. И еще…

— Честно и искренне?

— Да, правильно. Честно и искренне. И смешно тоже. Но это такой… грустный смех.

Как тема для разговора с девушкой честность и искренность — беспроигрышный вариант. Честность — хорошая штука, чтобы ею восторгаться. Брессон был предельно честным, Настолько честным, что однажды, когда ему нужно было снять тишину печального леса, он велел перестрелять всех не в меру веселых птиц. Я рассказал Анник эту историю, и мы согласились, что оба не понимаем, почему он это сделал. Потому что считал невозможным сымитировать безмолвный лес, просто прогнав чистую пленку без записи звука? Или исходя из некоей принципиальной глубинной честности?

— Может, он просто не любил птиц? — усмехнулся я, готовый немедленно обратить все в шутку, если ей не понравится такое предположение.

А если понравится…

На этой стадии знакомства любая удачная шутка, которая вызовет смех, идет тебе в зачет. И даже улыбка считается поводом для того, чтобы мысленно поздравить себя пусть с небольшим, но успехом.

Мы неторопливо прошлись обратно до бара, выпили по стакану вина, а потом я проводил Анник до автобусной остановки. Мы болтали почти без умолку, а в редкие паузы в разговоре я лихорадочно соображал, как соблюсти приличия. Мы легко перешли с vous на tu,[79]почти не заметив, как именно это произошло. Но меня беспокоил первый поцелуй. Нормально ли будет поцеловаться на первом свидании? Не слишком ли быстро? Я понятия не имел о французских обычаях насчет поцелуев, хотя мне хватило ума не спросить у Анник: baiser на французском значит не только «целоваться», но еще и «трахаться». В общем, я не знал, чего от меня ожидают и что можно делать, а чего нельзя. Однажды мы с Тони сочинили стишок:

На первый раз целоваться —

Все шансы есть облажаться;

На второй раз целоваться —

Со знанием дела за дело взяться;

На третий раз целоваться —

Тормозом и дураком показаться.

Но мы сочиняли это, не имея вообще никакого опыта. Хотя, разумеется, мнили себя знатоками. Впрочем, даже если бы мы угадали, может быть, за пределами «домашних графств» все было совсем по-другому. В общем, я весь извелся. А потом до меня дошло: нужно действовать исходя из местных обычаев. Извлечь все возможное из банального рукопожатия, распространенного повсеместно. Протянуть ей свою лапу, держать ее руку дольше, чем необходимо для обычного дружеского рукопожатия, а потом — с неторопливой, чувственной, неотразимой и неодолимой силой — притянуть ее к себе, глядя ей прямо в глаза, причем с таким видом, как будто тебе только что подарили экземпляр самого первого, запрещенного издания «Мадам Бовари». Хорошая мысль.

Подъехал ее автобус. Я робко протянул руку, она быстро ее схватила, ткнулась губами мне в щеку еще прежде, чем я сообразил, что она собирается меня чмокнуть, потом отпустила мою вдруг обмякшую руку, достала из кармана carnet[80]крикнула мне: «A bientôt»[81]и уехала.