Но и это еще не все. Расположение портрета честолюбивого Юлия II над самым входом было тонким психологическим ходом со стороны Микеланджело – однако этого ему показалось мало, и он придумал еще некую «дань уважения» папе. В кавычках, ибо гениальная выходка художника на деле производит совершенно иное впечатление.

Историки Бенджамин Блеч и Рой Долинер констатируют:

«Мало кто знает, но по сегодняшний день, когда папская процессия проходит через огромный портал, предназначенный для редких посетителей капеллы, понтифик оказывается как раз под портретом своего предшественника, получая фигу от Микеланджело»111.

От работы под потолком у Микеланджело часто случались спазмы и судороги, связанные с нарушением обмена кальция, основного «строительного материала» скелета. Он задыхался, его мозг работал слишком быстро.

И все ему приходилось делать самому. Как Флобер, воскликнувший несколько столетий спустя: «Мадам Бовари – это я!» – Микеланджело написал в одном из своих писем: «Сикстинская капелла – это я»112.

Художников, приглашенных из Флоренции, он выгнал без объяснений, уничтожив однажды утром все, что они написали, а после заперся в капелле на ключ. Некоторое время он возвращался домой лишь поздно ночью и тут же баррикадировался. А потом понял, что прятаться больше не нужно: художники, глубоко оскорбленные произошедшим, уехали обратно во Флоренцию.

Джорджо Вазари по этому поводу замечает:

Но возможно ли было справиться с таким заданием в одиночку? Доказывая, что это ему по силам, Микеланджело довел себя до состояния упадка духа. Он стал думать, что целит слишком высоко, что недостоин таких божественных замыслов, что это все «отсутствие чувства меры». Наказанием себе за это он считал поведение папы, который «забыл» заплатить ему за выполненную работу.

«Я нахожусь в полном упадке сил, – написал он отцу 27 января 1509 года, – вот уже год, как я не получаю ни дуката от папы, но я у него ничего и не прошу, так как мое произведение не продвигается настолько быстро, чтобы требовать вознаграждения»114.

Он без остановки укладывал штукатурку и смешивал краски. Ему поставили верстак прямо на ледяные плиты капеллы, дверь которой всегда была заперта на два оборота, а ключи имелись только у папы и его посланцев.

Работа продвигалась следующим образом. Микеланджело и подмастерье, занимающийся подготовкой гипса, залезали по лестнице на платформы, которые вели на «летучую арку», находившуюся двадцатью метрами выше. Мальчик помогал ему класть шпаклевку, затем они растягивали «картон» на потолке. Затем шилом и углем Микеланджело копировал контуры, как одиннадцатью годами раньше, когда со своим учителем Гирландайо он работал над фресками церкви Санта-Мария Новелла.

Как Микеланджело потом не раз признавался в письмах, у него постоянно кружилась голова.

Надин Сотель пишет:

«Он чувствовал себя словно в пустоте и с трудом мог распрямиться. Собрав всю свою энергию, Микеланджело вставал и хватал кисть, которую ему протягивал мальчишка-подмастерье. Он начинал писать, запрокинув голову, и краска стекала ему на лицо и на бороду, едва не касавшуюся свода, гипс сыпался в глаза. Он спускался с лесов лишь по ночам, совершенно изнуренный, а рано утром вскакивал, при тусклом свете свечи поспешно натягивал льняную рубаху и снова поднимался на свой ледяной мост»115.

Спустя несколько недель после начала работы Микеланджело вдруг обнаружил плесень, проступившую в самом центре росписи. Это была катастрофа: все персонажи, уже жившие на фреске, вдруг стали исчезать, мерзкая зеленоватая пена уничтожала яркие краски.

Марсель Брион в своей книге о Микеланджело очень верно подмечает:

Никакого совершенного владения техникой фрески у Микеланджело не было. Он все делал по старым воспоминаниям или по наитию, и теперь проступившая на потолке плесень просто убила его. Оставив плачущего мальчишку на вершине лесов, Микеланджело в полном отчаянии спустился вниз. Снова, как сомнамбула, он направился к папскому дворцу и попросил аудиенции.

– Опять ты, Буонарроти?

Микеланджело был буквально раздавлен чувством стыда. Нет, он не боялся слов, которые ему предстояло произнести, но вот слезы – их он едва сдерживал.

– Ваше святейшество, я буду говорить прямо, – начал он мрачным голосом. – Я же предупреждал, что это искусство не мое.

– Не испытывай мое терпение, флорентиец!

– Ваше святейшество, все, что я успел сделать, испорчено. Если не верите, велите кому-нибудь пойти и посмотреть.

Папа велел послать за Джулиано да Сангалло, чтобы тот оценил ущерб. Тот вернулся менее чем через час, улыбающийся и очень довольный. Он толкнул друга к папскому трону:

– Ваше святейшество, все хорошо. Просто Микеланджело использовал известь, добавив туда слишком много воды. Надо лишь оставить все это просохнуть, и воздух уничтожит следы плесени.

Юлий II, казалось, был одновременно и успокоен, и разгневан:

– Ты никак ищешь предлог, чтобы не работать, а, флорентиец?

Микеланджело стало не по себе в тот момент, когда Юлий II произнес название его родного города, звучавшее в устах «папы-солдата» как синоним «союзника Франции». Художник упал на колени, и опять, как обычно, папа протянул ему свой перстень для поцелуя.