Люда и присутствующая врачиха чуть не поперхнулись чаем. Олег Павлович кинул в рот шоколадную конфету, вкусно прихлебнул чёрный, крепчайший чай. Приподняв бровь, невозмутимо слушал Аню.

– Всё сказали? Я устал и хочу спать. Поэтому вкратце, – и пошёл негромко чеканить: – Я с первой секунды вижу, кричит человек от боли или играет в боль. Наша юная родильница в боль играла, как большинство рожающих. Насмотрелись тупых фильмов. Им вбили в голову стереотип, запрограммировали: раз женщина рожает – непременно должна орать во всю глотку. Режиссёру – колоритный кадр и Оскара – а акушерам после них расхлёбывай.

Ей, дурёхе, всего-то нужно помочь ребёнку и врачу. Так ведь нет! Ей нужно играть главную роль в мелодраме под названием: «Мои роды!». Они потом перед мужьями и на мамочкиных форумах друг перед дружкой хвастаются, восторгаются: кто громче орал. Она орёт в своё удовольствие, а о ребёнке думает? Каково ему задыхаться в родовых путях, пока она тут спектакль разыгрывает? Зрителей, блин, нашла. Увольте меня от бесплатного выслушивания воплей.

А также увольте от истерик младшего медицинского персонала. Вы ведь практикантка мединститута, кажется? Мой вам совет: идите… в фармацевты. Или в хоспис, что ли. Утешать, слёзы и сопли утирать – отличная из вас сестра милосердия получится.

Аню начало потряхивать:

– Вы-то сами испытывали такую боль?! Поставьте себя на её место!

– Не собираюсь ставить себя на место больных. А если соберусь – в тот же день распишусь в непрофессионализме и подам заявление об уходе, – он глядел мимо Ани, будто она была пустое место. – …С вашего позволения. Если удастся, сосну минуток двести, – он откланялся, легко вскочил… Будто не было за плечами двух дневных плановых операций и экстренных родов.

– Тебя какая муха укусила? – полюбопытствовала Люда, ставя остывшую чашку. – Да мы на Олега Павловича тут молимся. Трясёмся, как бы в область не переманили. Да он диагност от Бога! Гений! Бог! С ним по скайпу консультируются! Из соседних регионов едут! Он, вот только взглянет на человека – и сразу выдаёт диагноз. Живой рентген, УЗИ и томограф, вместе взятые. Тем более, у нас диагностическая аппаратура хромает.

Потом они с Людой расстилали свои кушетки в сестринской. Та шёпотом призналась:

– Я, как его увидела в первый раз, по уши втюрилась. Ей Богу! У меня муж и дети, а я бы с ним переспала! – с хрустом, вкусно потянулась: – Охохонюшки, как бы я с ним переспала! Такоооой мужчина!

И, заметив вытаращенный Анин взгляд, засмеялась:

– Да шучу я. Спи давай, ребёнок! Ой, Анька, какой же ты ещё ребёнок!

– Люд, – в темноте прошептала Аня, – а ты… Когда рожала – тоже грамотно, по науке? Дышала там, тужилась?

– Со вторым точно умнее была. А с первым в последнюю схватку так взревела – муж в приёмном покое в обморок упал. С нашатырём откачивали. Олега Павловича на меня, дурочку, тогда не было… А ведь та девчонка успела на Олега Павловича сегодня в суд накатать. Вернее, мамаша её.

– За что?!

– За пощёчину. За моральное унижение.

И – вялым, сонным голосом:

– Вот ты говоришь: Олег Павлович с больными груб. А был случай: с хутора привезли женщину. Уже в годах, с угрозой выкидыша. Ребёнок желанный. И при этом – полный тупизм и дремучая безграмотность! Неделю у неё не было стула! То есть вообще в туалет по большому не ходила – и не чесалась.

И запустила, и нарастила, прости господи, шар величиной с… Даже не скажу, а то кушать не сможешь. Это уже в прямой кишке закаменело. Ужасная безответственность. Оправдывалась: скотина, сенокос, пасека: как раз пчёлы роятся…

Что прикажете делать? Слабительное ей нельзя, клизмы нельзя, микроклизмы не помогают. И Олег Павлович велел Свете (санитарка из другой смены) отложить все дела. Сесть и выковыривать этот кусок метеорита. Потихоньку, пальчиком – в перчатке, разумеется.

Света выковыряла кое-как полкамня, несколько раз зажимала рот и убегала. Потом расплакалась. Расстегнула халат, бросила на пол. Сказала, что пускай её увольняют, но она больше этого делать не будет.

– И что?!

– Ничего. Олег Павлович засучил рукава и доделал за неё работу. Никто Свету, конечно, не уволил, – она сладко зевнула. – Спи давай.

Спасибо, Людочка, удружила. Уснёшь теперь…

Наутро – Аня уже сдала смену – привезли маленькую девочку прямо из детского садика. Возможно, одну из милых «горошинок», которых видела в автобусе Аня. Острый аппендицит. И что-то в операционной у старого хирурга с ассистентом пошло не так.

Санитарочка, сломя голову бежала за Олегом Павловичем. Он тоже собирался домой: в светлом элегантном костюме, в мягкой шляпе и с тросточкой (мягкую шляпу и тросточку Аня мстительно придумала в воображении). Но, встревожившись, без слов пошёл в душевую: намываться и облачаться в операционный костюм.

Аня шла сосновым бором в посёлок, где квартировала. Вдруг поймала себя на мысли, что совершенно спокойна за девочку-горошинку. Потому сейчас её маленькую жизнь в руках держал этот противный хирург, этот гадкий Олег Павлович.

В тихий час в санитарскую к Ане заглянула Люда с таинственным, девчоночьим выражением:

– В седьмой женщина умирает! Хочешь посмотреть?

Седьмая палата – и не палата вовсе, а огорожённый простынёй конец коридора, на две коечки. За глаза её звали «мертвецкой». На одной койке лежала ничейная старушка, а на другую клали умирающих.

На цыпочках, как преступницы, прокрались в «мертвецкую». Ничейной старушки не было, а на другой вытянулась женщина – плоско, будто тело вовсе отсутствовало. С белой наволочкой пронзительно контрастировало ярко-жёлтое лицо. Жёлтый цвет – жизнеутверждающий, самый тёплый, весёлый и любимый Аней. Только не в этом случае. К желтизне прибавилась налившаяся тяжёлая, с зеленью, бронза.

– Гепатит С, – прошептала Люда.

Женщина смотрела в потолок круглыми белыми глазами-пуговицами. Через равные промежутки времени стонала на одной ноте. Будто баюкала сама себя, но жуткое было это баюканье.

Вошла старшая медсестра, хмурясь, пощупала пульс. Поправила капельницу.

– Это чтобы она быстрее уснула? Чтобы не мучилась? – прошелестела Аня из угла.

Старшая уничтожающе взглянула на глупую Аню:

– Она и так уже ничего не чувствует. Мы просто поддерживаем сердечную деятельность.

– Зачем?!!

– Затем, что не знаю как нынче у молодых, – неопределённый, неодобрительный кивок в сторону ординаторской. – А мы давали клятву до последнего дыхания бороться за жизнь пациента! И (язвительно) у нас что, уже все дела переделаны? Развлечение себе устроили. Бесплатный цирк.

Последние слова прозвучали точь-в-точь как те, что Люда как-то кричала в адрес «жеребцов» из мужской палаты, потешающейся над Аней. Они с Аней переглянулись, фыркнули и, толкаясь и путаясь в складках простыни, рванули на свет. Легкомысленная Жизнь, стуча каблучками (Люда) и хлопая тапочками (Аня), бежала прочь. А Смерть, вытянувшись на коечке, с величайшим напряжением, терпением и мудростью смотрела в потолок: «Бегите, бегите, дурочки. Далеко ли убежите?».