В июне 1938 года, когда Карл Поппер понемногу обустраивался на новом месте, преодолевая неудобства академической жизни в Новой Зеландии, Людвиг Витгенштейн вел переговоры в Берлине, спасая от СС своих сестер и других членов семьи.

Нюрнбергские законы действовали в Германии с 1935 года, и Австрия давно уже страдала от фашистского давления, но Витгенштейны все еще не ощущали в этом никакой опасности для себя. Может быть, в повседневной жизни тема их еврейского происхождения попросту не всплывала. Может быть, они боялись признаться себе в том, что происходит. А может быть, им казалось — и это нетрудно понять, — что положение в высшем обществе Вены делает их неуязвимыми. В 1920 году, узнав, что Людвиг собирается стать учителем в скромной деревенской школе, потрясенный Пауль написал ему письмо, напоминая о «невероятной славе имени, которое в Австрии носим только мы, о широчайшем круге знакомств нашего отца, дяди Луиса, тети Клары, о наших владениях, разбросанных по всей стране, о благотворительных деяниях…»

Размышляя о том, какие последствия будет иметь для Германии приход нацистов к власти, Витгенштейн подозревал худшее: «Подумать только, что бывает, когда власть в стране захватывает шайка бандитов. Возвращение Средневековья. Не удивлюсь… если снова начнется охота на ведьм, и людей будут заживо сжигать на кострах». Но несмотря на столь мрачные прогнозы, ему как будто и в голову не приходило, что все это может отразиться и на Австрии. Он просто не помнил четырнадцатилетнего Адольфа Гитлера, учившегося в Линце в той же школе, что и он, но двумя классами младше, — как тот носил цветок подсолнуха в знах верности Великому Рейху, размахивал красно-черно-золотым флагом и приветствовал своих товарищей возгласом «Хайль!» Посему газетные сообщения о том, что Германия намеревается ввести войска на его родину, Людвиг объявлял нелепыми слухами: «Гитлеру не нужна Австрия. Какая ему от нее польза?»

Это мнение было высказано им буквально накануне аншлюса. Философом он был лучшим, нежели провидцем. Но, вспоминает Друри, услышав на следующий день, что Гитлер вошел в Австрию, Витгенштейн, «к моему удивлению, не выглядел чрезмерно встревоженным. Я спросил, грозит ли опасность его сестрам. [Он ответил] "Они слишком респектабельны, никто не посмеет их тронуть"». Это были отголоски письма Пауля двадцатилетней давности — о высоком положении Витгенштейнов в австрийском свете. В глубине души, однако, Витгенштейн был обеспокоен сильнее, чем позволял себе обнаруживать.

В Вене все сразу стало ясно — как в ужасе осознал Пауль, теперь они считались евреями. А это означало большую беду. Притеснения евреев в Австрии начались мгновенно и были еще более жестокими, чем в самой Германии; австрийцы словно стремились наверстать упущенное. Уже через день после речи Гитлера на Хельденплац еврейские чиновники и судьи были вышвырнуты с работы, мелкие промышленники — убиты, а врачи и адвокаты под улюлюканье толпы зубными щетками соскребали с тротуаров лозунги против аншлюса. Были разграблены дома, магазины, предприятия, принадлежавшие евреям.

«Не щадили никого», — вспоминает очевидец тех событий, англичанин Норман Бентуич. Он помнит «первобытную жестокость, гонения и то отчаяние, до которого была доведена еврейская община Вены — одна из культурнейших в мире и третья по величине в Европе. Очереди у консульств змеились на целые мили, и стоявшие в них непрерывно подвергались нападкам и издевательствам».

В апреле за воссоединение с Германией проголосовало 99,71% населения — и нельзя сказать, что эта цифра не отражает настроения австрийцев в период, когда объединение уже было свершившимся фактом. Однако следует помнить, что плебисцит и сам опрос проводились под вездесущим нацистским надзором и что католическая церковь настоятельно просила своих прихожан поддержать аншлюс, называя это «национальным долгом». Вскоре после опроса Геринг объявил, что через четыре года Вена будет «judenrein» (очищена от евреев): «Их тут не останется». Однако Линц, родину фюрера, требовалось очистить от евреев немедленно!

На этом этапе политика фашистов состояла в том, чтобы вытеснить евреев из страны, принудив к эмиграции. Насколько сильным было давление, можно судить по цифрам. В промежутке между мартовским аншлюсом и ноябрьской «Хрустальной ночью» Австрию — или, как ее теперь называли, Остмарк — покинули пятьдесят тысяч евреев, а к маю 1939 года в стране осталось меньше половины изначального еврейского населения.

Для фашистской экономики эмиграция, помимо прочего, означала пополнение казны Рейха за счет разграбления евреев. Новая власть стремительно шла к этой цели. Геринг приказал произвести учет всех еврейских предприятий; общая цифра составила два с четвертью миллиарда рейхсмарок, не считая стоимости жилых зданий. С 14 апреля был введен эмиграционный налог, Reichsfluchtsteuer, составлявший 25% всего налогооблагаемого имущества. Всякий эмигрант считался врагом Рейха, поэтому любое оставшееся в стране имущество стоимостью более пяти тысяч рейхсмарок подлежало конфискации. А с 27 апреля регистрации подлежал весь капитал, превышающий пять тысяч рейхсмарок, — чтобы ничего не было тайком вывезено или припрятано.

В ноябре 1938 года прогремела «Хрустальная ночь» — тщательно подготовленный «акт мести» за немецкого дипломата, убитого в Париже еврейским юношей. Семью этого юноши в числе пятнадцати тысяч других польских евреев власти Германии насильственно выдворили из страны — и люди оказались под открытым небом, на «ничьей земле» между Германией и Польшей. По всей «Великой Германии» прокатилась волна насилия: были осквернены сотни синагог, разгромлены тысячи еврейских домов, магазинов, школ. Все это происходило по велению нацистской партии — и по ее же велению было прекращено, когда руководство сочло, что дело зашло слишком далеко. В Австрии причиненный ущерб был оценен в 4 миллиона долларов. В довершение ко всему австрийской еврейской общине пришлось выплачивать свою часть контрибуции, наложенной на евреев Германии (fudenvermogensabgabe), — 20—25% имущества стоимостью выше пяти тысяч марок. Налог на эмиграцию вместе со штрафом составил два миллиарда рейхсмарок — и все эти деньги шли на вооружение.

Несмотря на тревоги Пауля, сестры — Термина и Хелена — вполне могли полагать, что они надежно защищены от забот и тревог венской еврейской общины. Они не имели к ней никакого отношения и не участвовали в ее делах. Семья стремилась к полной ассимиляции — так распорядился дедушка Людвига по отцу Герман Христиан, запретивший одиннадцати своим детям вступать в браки с евреями. Однако отец Людвига, Карл, нарушил этот запрет и женился на полуеврейке — правда, из семьи, давно обращенной в католичество. В итоге дети Карла были на три четверти евреями по крови, если и не по внешнему облику. Но после того как 31 мая 1938 года в Австрии начали действовать Нюрнбергские законы, семье Витгенштейнов наверняка пришлось распрощаться с иллюзией собственной неуязвимости. (Все это не касалось Маргарет, которая была замужем за американцем и в годы войны жила в Нью-Йорке. Ее старший сын Томас был агентом Управления стратегических служб, а младший, Джон, служил в военной разведке Канады.)

Цель Нюрнбергских законов, как объявил Гитлер на специальном заседании рейхстага после съезда партии в Нюрнберге в сентябре 1935 года, состояла в создании правового режима, в рамках которого немецкий Volk должен строить отношения с евреями. Этот режим включал в себя понятие «граждане рейха»; немецкие евреи этого звания лишались. Они становились бесправными, чужаками в собственной стране; только тот, в чьих жилах текла арийская кровь, мог именоваться Reichburger и наслаждаться всей полнотой социально-политических прав. Эти законы, говоря в исторической терминологии, отменяли эмансипацию евреев. Кроме того, они запрещали браки и внебрачные связи между немцами и евреями — чистота арийской крови была провозглашена необходимым условием выживания Volk. Из всего этого вытекая вопрос, жизненно важный для семейства Витгенштейнов с момента аншлюса: кого считать евреем? К моменту речи Гитлера окончательный ответ уже был сформулирован.