Ночью после шумных проводов пьяных дружинников, по традиции сорвавших с молодоженов одежду по пути в спальню, легли как муж и жена.

Ратияр дрожащими руками снял с Ингрид тонкую льняную рубашку, и в третий за их знакомство раз она положила его руку на свою грудь. Он чуть не вздрогнул от неожиданности – такими горячими были ее бледные твердые соски, и осторожно провел рукой по гладко очерченной линии бедра, чувствуя под пальцами мягкую бархатистую кожу.

– Впервые в жизни я боюсь, – хрипло прошептал Убийца Пса, – что ты исчезнешь… как тогда…

Горячие губы залепили слова, тонкие пальцы впились ногтями в спину, и Ратияр вдруг вскрикнул, почувствовав, как после сладкого спазма между ног струя семени ударила ей в живот. Неясные очертания спальни поплыли, голова закружилась, и он рухнул спиной на постеленные волчьи шкуры.

– Я не понимаю… – прошептал он.

Лед Ладоней с тихим смехом растерла по коже влагу, устроилась на нем, щекоча лицо грудями.

Ратияр схватил ее, мягкую и упругую одновременно, обеими руками. Ингрид закричала, извиваясь всем телом.

Он любил женщин и собирал их близости, как Браги Сигурдсон собирал редкие клинки. Женщины из разных краев так же отличались друг от друга, как и оружие с других концов света.

Высокие северные девы лишь на первый взгляд выглядели холодными и прямыми, словно длинные лезвия мечей, что ковались на их суровой земле. Те, кого они пускали к себе в постель, знают, как за один миг раскаляются белые длинные тела, как превращаются в огонь рыжие локоны, знают сладкую тяжесть больших грудей на ладонях и влажный жар под гладкими лобками между сильных ног, на которых не растут волосы.

Гладкая темная кожа женщин с южных островов сладко и навязчиво пахнет темным сандалом с инкрустаций рукоятей кривых сабель. Их зубы белые и крупные, будто жемчужины, а волосы жесткие, как щетки на парадных ножах «кукри», – и так же, как эти кровожадные клинки, что нельзя обнажать без твердой решимости убийства, раздетые черные женщины жадны до тепла мужского тела.

Любовный пот желтолицых любовниц кисло-сладок, будто соус их обильных блюд, а фигуры, в которые могут заплетаться тонкие тела, в причудливости не уступают форме лезвий их копий. Узкоглазые воительницы в бою кричат так же резко и пронзительно, как и во время любви, уподобляясь диким кошкам.

С Ингрид было так, как не было ни с кем.

Очертания ее бешено двигавшегося тела расплылись и исчезли, комната растворилась во мраке, в густом от темноты воздухе разгорались созвездия. Но эти звезды больше не походили на колючие точки света, они росли, превращаясь в бушующие разноцветным пламенем шары и мохнатые огненные спирали.

Между ними сияло великое черное солнце, чей свет, пронизывающий все миры на свете, не мог видеть ни один из смертных. Все живое сгорало рядом, но он был больше, чем живой. Он летел, упиваясь свободой и ощущением, что сердце бьется в один такт с этим яростным солнцем, а черный свет заливает целиком, преображаясь в ткань, из которой заново творится явь.

Так создают миры боги, успел подумать Ратияр, как вдруг бушующие звезды лопнули, слившись в единый крик мужчины и женщины. Он снова видел родное лицо близко-близко, снова чувствовал ладонями ее нежное тело, навь отступила, дверь закрылась вновь, но теперь у него в руках дышал, шептал и улыбался самый обычный волшебный альв[31], сумевший выжить среди людей.

Осень нужно встречать на родине. Чтобы чуть прохладно, чуть грустно, чуть нежно – как в мудрости древних «Ничего чересчур», и воздух с горчинкой – где-то кто-то невидимый, из детства, жжет невидимые листья. Чтобы еще высокое синее небо и золотистое мягкое солнце в глазах молодых: им уже тесно в своих селениях, предчувствие большого путешествия как ожидание большой любви.

Ты знаешь, как это бывает, и что бывает потом – и ценишь первый день осени в тихих дворах под уютными облаками. Здесь можно увидеть, как готов сорваться с ветки первый желтый лист – уже не тут, еще не там, дрожит на ветру, как новая песня на губах вдохновенного бродяги. Ты знаешь, как это бывает. Это знают все одержимые осенью. Дети сентября любят быть в дороге. Вечная зыбкость пейзажей – это картина настоящего мира, который и есть наваждение. Дети осени в дороге как дома. В неподвижном мире обычных людей они держатся как вежливые гости – не могут уйти, пока не появится повод. Часто он такой же, как у птиц: осень.

Ратияр прищурился, глядя на далекое, уходящее от земли небо. День его возвращения дышал гарью опавших листьев и журавлиной тревогой.

– А мы на родину. – Купец по прозвищу Удачник, невысокий, светлый и плечистый, задрал голову, провожая взглядом скользящий по небу птичий клин.

Он вел три своих корабля из торжища в Бирке, где его и встретил попрощавшийся с дружиной Браги Сигурдсона Ратияр. Денег за места на ладье купец не взял – у Ратмира было много друзей, а доброе имя всегда живет дольше своего обладателя.

Ратияр молча стоял на носу «Северного Зверя», не отводя глаз от приближающегося берега, портовых сходней, деревянной башни и частокола старого Ясеня. Люди высыпали к мосткам и уже издалека приветственно кричали. Когда стали видны лица, он начал искать взгляд Мирославы.

– Ее там нет, – тихо сказал Упырь Лихой, положив руку на плечо племянника. Ратияр посмотрел на Ингрид. Поток белых прядей, выбившихся из-под убора замужней женщины, расплескал ветер. Лед Ладоней, чуть прищурившись, стояла на носу, расправив плечи и скрестив на груди тонкие, сильные руки. Новая хозяйка старой крепости готовилась вступить в свои права.

К ногам швырнуло загулявший в небе желтый лист. Ратияр поднял его с палубы, смял в руке и выбросил за борт.

* * *

Ратияр остановился у низенькой изгороди большого дома из добротно обработанных бревен. Мирослава происходила из карел, у которых не было принято огораживаться – за высоким забором главной красоты не увидишь: ни рассвета, ни заката, ни земли, ни облаков. Не любили в роду Мирославы и искусственное украшательство – ни единого резного узора на доме не было, только смотрел в небо маленький жестяной конек да глядел, не мигая, кумир Сварожич[32]из ясеневого полена – вот и вся красота.

Юноша осторожно тронул никогда не запиравшуюся калитку. Шагнул за порог и замер, встретившись взглядом с могучим пузатым мужчиной в простой некрашеной рубахе без пояса – Хватом, отцом Мирославы. Тот поморщился, как от зубной боли, и отвернулся, укладывая полено в поленницу. Несмотря на знатное происхождение, Хват любил заниматься домашними делами сам.

– Уехала она, – проворчал он в седую бороду и поправил полено, что ровнехонько лежало в ряду. Задумался, крутя его так и этак.

– Давно? – сказал Ратияр.