С таким настроением, больше подходящем к похоронам, чем к празднику, Гитлер и провел свой последний день рождения на этой грешной земле. Он-то уж точно не собирался пережить Третий Рейх и намеревался покончить с собой незадолго до его кончины, вот только пока не знал, какое средство лучше выбрать: пулю в висок, яд или петлю. Можно еще, конечно, по примеру тех же древних римлян броситься на меч, и случай как раз подходящий[19], но, к сожалению, у него недостаточно силы воли для того, чтобы медленно убивать себя, пронзая тело через сердце отточенной сталью.

час спустя, там же. Ева Браун.

Я как-то упустила тот момент, когда все изменилось. Наверное, я была слишком поглощена своими личными переживаниями. Мне казалось, что все происходит так, как обычно, так, как и должно происходить: мой любимый ведет свою войну, руководит своими генералами, разрабатывает гениальные планы. Иногда он слишком нервничает, если что-то идет не так, но в целом он такой всегда: очень непредсказуемый, очень возбудимый, очень переживающий за дело всей своей жизни. Именно за это я и полюбила его когда-то: за эту страстность, за его несгибаемость и целеустремленность, за его волю и железный характер. При этом, конечно, я не могла не видеть и не чувствовать, что в воздухе висит смутная угроза. Но я жестоко ошибалась, думая, что угроза эта связана с грядущим поражением нашей Германии в войне с русскими. Действительно, уже мало кто сомневался в том, что конец нашего Рейха близок.

К настоящему времени стало хорошо известно о пришельцах из другого мира, которые встали на сторону русских и со спокойной уверенностью превосходящей силы принялись переиначивать наш мир под себя. С того дня когда они появились в нашем мире – чуждые нам, всезнающие, самоуверенные и пронизанные осознанием своей правоты – у Рейха не было больше побед на Восточном фронте, а наш успех в Британии по большому счету уже ничего не менял. Британия, ослабевшая после смерти Борова, была своего рода куском сыра в огромной мышеловке. И когда она сработала, для нас отрезало все пути отступления. Само по себе грядущее военное поражение представляло для нас катастрофу, которую нельзя было ни предотвратить, ни отодвинуть… но совсем не оно явилось причиной ощущения той черной бездны, в которую летели все мы, идущие вслед за любимым фюрером. Ведь можно же проиграть достойно и уйти в небытие с полным осознанием своей правоты. Но тут имела место иная угроза, можно сказать, высших порядков…

Истинная угроза была вкрадчивой и неявной. Она таилась в колыхании занавесок, в отзвуках чьих-то шагов по коридору, в шуршании листьев, в бликах заката на стенах комнат… Трудно описать это ощущение, и поначалу мне казалось, что это всего лишь признаки надвигающейся простуды. Неуловимая, невидимая, угроза эта постоянно присутствовала рядом, словно ожидая команды броситься и поглотить, уничтожить, низвести туда, где только мрак, и смрад, и стоны, и скрежет зубовный… Это чувство особенно обострялось у меня к вечеру. Тем не менее я очень долго закрывала на это глаза, предпочитая не думать об этом; и какое-то время мне удавалось поддерживать состояние относительной безмятежности, списывая все на нервы. Но этот самообман не мог продолжаться вечно. Постепенно до меня стала доходить истинная подоплека происходящего со мной – и холодный ужас вползал в мою душу, меняя привычные представления… При свете дня этот ужас принимал форму неясного беспокойства, а ближе к вечеру он проявлял себя приступами беспричинной паники. Иногда мне хотелось выскочить из нашего замка и бежать куда глядят глаза, пока ЭТО не пришло и не схватило меня.

А с некоторых пор меня стали преследовать кошмары. Это были не просто дурные сны, нет; во сне я немыслимо страдала. Я находилась в душном и чадном месте. Повсюду горели багровые огни и было жарко как в песках Сахары. Я вдыхала запах серы и слышала громкий торжествующий хохот, отдающийся многократным эхом. Я видела вокруг разорванные тела живых людей – их лица искажала нечеловеческая боль. Это были знакомые лица… В свете жаркого пламени Преисподней я узнавала многих соратников и единомышленников моего фюрера. С вывернутыми суставами, сломанными костями и вываленными внутренностями, горящие в огне – они были живы. И я… я была одной из них. Огромная отвратительная змея обвивала мое тело; я видела прямо собой ее злобную ощеренную пасть, из которой на меня падала зловонная слюна… В глазах ее сосредоточилось все мировое зло; и с неизбывной тоской я понимала, что вот оно – то, что хуже смерти… Проклятие, вечные муки…

Не знаю, осознавал ли кто-нибудь еще, ЧТО пробудил наш фюрер в тот момент, когда, в надежде заручиться потусторонней поддержкой, вызвал из черных адских глубин то, что было опаснее любых пришельцев из других времен. Наверняка такие были. Сталкиваясь в коридорах с высшими чиновниками Рейха, у многих их них я замечала в пустых остекленевших глазах тень того затаенного, леденящего изнутри страха, предчувствие неотвратимого Возмездия… Все мы были обречены, всех нас уже ждали в аду…

Я потеряла покой. Я боялась заснуть. Мне было ужасно одиноко и не с кем было обсудить свои ощущения. Несколько раз у меня возникала мысль о том, чтобы обратиться к священнику. Но я всякий раз напоминала себе, что теперь в Германии священниками считаются жрецы Темного Бога – и всякий раз от этого меня передергивало. Моя душа металась, ища облегчения и не находя его. Мне гораздо легче было бы признать, что я схожу с ума, чем увериться в том, что мои предчувствия и ночные кошмары вызваны реальными причинами. Но разум мой был ясен и чист. И он лихорадочно искал путей к спасению…

Я вновь и вновь прокручивала в голове историю наших отношений с моим любимым, я много размышляла – в надежде найти выход из тупика безысходности. Но мысли мои неизбежно наталкивались на препятствие, которое я не могла преодолеть. Это препятствие представлялось в форме вопроса: КАК МОГЛО ПОЛУЧИТЬСЯ, ЧТО Я ПОЛЮБИЛА ЧУДОВИЩЕ? Я действительно полюбила его, я связала с ним свою жизнь. Я прощала ему все, я жертвовала собой, я восхищалась им и гордилась своей причастностью к его великому гению. Моя собственная человеческая ценность многократно возрастала лишь в силу приближенности к нему. Это была именно любовь – не тщеславие и не расчет. Ведь мне ничего не нужно было от него, дорог был лишь он сам. Величие его личности ошеломляло меня, он представлялся мне идолом, божеством, изрекающим одни лишь святые истины. В моих глазах он был лучезарен и, как любое божество, недоступен целиком, оставляя место стремлению стать для него еще лучше, стать достойной его… Я собиралась умереть с ним в один день – и неважно, прожили бы мы долгую и блистательную жизнь победителей или, поверженные и потерявшие все, приняли бы яд, чтобы не попасть живыми в руки торжествующих врагов…

Но никогда, никогда я не могла предположить, что он утянет меня в глубины ада, вместо того чтобы поднять к сияющим вершинам… Он виноват! Он стал слугою Сатаны! Он не справился с собственной задачей, он попросил о помощи… попросил того, кто сильнее его… он перешел допустимую грань – и сразу стал маленьким и ничтожным перед лицом могущественной сущности, которую сам же вызвал из темных закоулков миров… И он не решал уже ничего… Стоило силам Тьмы вырваться наружу – и стало уже невозможным остановить адскую мясорубку, в которую в первую очередь отправился сам немецкий народ… Во имя чего? Победы над русскими? Неограниченной власти? Неужели он не понимает, что тот, кого он призвал на помощь ради своих целей, не может быть ему слугой, соратником или союзником? Многое мне вспомнилось теперь – то, чему не я придавала значения или просто не хотела задумываться, предпочитая оставаться в счастливом неведении, в своей эйфории.