— Тут? А нешто не при войске ему быть надобно? С чего вдруг в Петербурге оказался? Когда поспел?

— Сказывают, правда, нет ли, Алексей Петрович ему сюда прибыть велел. Армию на зимних квартирах расквартировать.

— На зимних? Так ведь лето еще? С чего бы это?

— Сама, государыня-матушка, дознайся, как чего. Напраслины возводить не стану, а про то, что весь недуг твой с великой княгинею общался, каждый воробей в Петербурге под застрехой чирикает.

— Вон оно откуда ветер дует! Великая княгиня. Ненавижу! Господи, как ненавижу! Глаза б мои ее, тихони подлой, не видали! Не зря говорят: захочет Господь наказать Человека, отымет у него разум. Вот и у меня отнял, когда невесту племянничку выбирала. И росточком-то мала, и лицо что морда лошадиная — длинное, и цветом землистая. По-русски ни словечка не знала. Все только кланялася. Кабы не мать ее, принцесса…

— Да, сходна, сходна с епископом Любекским, братцем своим. Судьба у тебя такая, государыня-матушка, первую любовь-то свою помнить. Так ведь сладься у вас в те поры дело, не видать тебе престола отцовского.

— Думаешь? А почему бы и нет? Веселый такой. Сердечный. Душа нараспашку. А танцевал-то как!

— Тебе, тебе, красавица наша, под стать: с вечера начнет до полудня следующего не остановится.

— А наездник какой! Все бы ему по полям летать. Вот и гадай, в кого племянненка родная пошла.

— Господа, вы слышали: отступление?

— Отступление? Какое отступление? Чье? Неужто наше?

— Это невероятно!

— После победы у Гросс-Егернсдорфа? Полноте, граф!

— Если это шутка, она неуместна, ваше сиятельство, и я…

— Полно, Орлов. Я офицер, а офицеры, как вам следовало бы быть известным, не шутят о полях сражений.

— Граф, Бога ради, не обращайте внимания на несдержанность нашего Григория Григорьевича. В конце кондов, он был ранен как раз под этой деревней и сам стал свидетелем одержанной победы.

— Да ты себе не представляешь, Болотенко, какой!

— Вот уж тут, позвольте с вами не согласиться, Орлов. Победа была одержана, но при каком преимуществе в численности: у фельдмаршала Левальда 24 тысячи, а у нашего Апраксина 55. Апраксин успешно отразил атаки, но не более того. Иначе он бы двинул наши части в общее наступление. Вместо же этого он счел целесообразным стянуть все свои силы здесь, под Алленбургом.

— Я не собираюсь обсуждать полководческие таланты нашего старика. Главное — русские солдаты сражались замечательно!

— Никто в этом не сомневается, как и в твоей, Гришенька, храбрости. Только сейчас важно не это. Откуда ваша новость, ваше сиятельство?

— К сожалению, из военного совета. Мой добрый знакомец был у дверей по своим обязанностям адъютанта. Господа генералы спорили очень долго, но Апраксин настоял на своем.

— Но должны же были быть причины!

— Они и были, Болотов: нехватка провианта и фуража.

— Только-то и всего! Но сейчас всего лишь 27 августа. До зимы запасы ничего не стоило подвезти. В конце концов, если я могу посылать своего человека в свое поместье в 120 верстах за Москвой за шубой, тулупом, съестными припасами, почему же это невозможно для армии?

— Скорее, видно, не нужно, Андрей Тимофеевич.

— И Пассек прав: не нужно. Ходят слухи, что Апраксин получил предупредительное письмо от своего приятеля — великого канцлера. Алексей Петрович Бестужев-Рюмин якобы сообщил ему о скорой кончине ныне царствующей императрицы. Имея в виду интересы великой княгини, канцлер пожелал иметь армию под рукой, а не в далеком походе. К тому же у него иные интересы в начавшейся войне.

— Но ведь если бы даже, не дай Госцодь, что-нибудь случилось с благополучно царствующей монархиней, у нас есть законный наследник, будущий император Петр Федорович. При чем же здесь великая княгиня?

— А ты подумай, подумай, Григорий Григорьевич. С кем ты сражался — с пруссаками? Для великого же князя нет друзей лучших, чем они. Вспомни, в каких нарядах, сказывали, великий князь щеголяет, какую муштру на прусский манер на своем плацу разводит. Языка русского не переносит, чуть что на немецкий переходит. За столом иных тостов не произносит, как за великого своего сродственника Фридриха.

— Сам знаю, Пассек. А великая княгиня…

— Что ж, великая княгиня она все к русским нравам приноравливается. Который год речь российскую одолевает. В церкви службы не пропустит.

— Разве что одолевает. Все едино все слова коверкает. А церковь — была немецкой веры, такой и останется в душе-то.

— Ну уж, душа тут, Орлов, вовсе ни при чем. Монархи руководствуются государственными интересами.

— Монархи! Далеко кулику до Петрова дня!

— Сегодня, может, и далеко, а завтра, может, и поближе станет. Канцлер наш великий зря хлопотать не будет. Ему у престола быть надобно. Уж такой уродился.

— Чем это плохо, Пассек? Чем всю жизнь в прихожей торчать, лучше в тронный зал протиснуться.

— А как же — веселее, наряднее, да и прибыльнее. Не каждому, как нашему Болотенке, одни книжки в радость. Да и то, полагаю, у него страсть такая больше от молодости да застенчивости. В миру жить — мирские песни распевать.

— Да больно она не видная из себя, великая-то княгиня. По совести, и глядеть не на что.

— Ты сначала, Орлов, порфиру-то на нее накинь, а там сам растеряешься, какой писаной красавицей тебе представится. Дело-то житейское: была бы власть да богатство — они, голубчик, кому хошь глазки-то ослепят.

— Кирила Григорьевич, батюшка, насилу тебя сыскал. Ишь в чащобу какую забрался — не докличешься!

— Да ты что, Григорий Николаевич, что за спех такой? Часу не прошло, за обедом вместе сидели. Что за надобность такая?

— Ехать, батюшка, надо. В Петербург бесперечь ехать.

— Зачем мне Петербург? Случилось что?

— Случилось, Кирила Григорьевич, — нарочный прискакал. Государыне императрице плохо.

— Как плохо?

— Думали, кончается. Восьмого, вишь, сентября как в припадке упала, без малого цельную ночь в чувство привести не могли. Глаза закатились. На губах пена.

— О, Господи! Да с чего это? Огорчение какое?

— Да мало ли их в жизни, огорчений-то. Из них одних жизнь человеческая соткана. Тут другое: не срок ли государынин пришел? Судьбу-то не обманешь, хоть какого молодого аманта ни заводи — только век укоротишь.