— Ты же знаешь: у меня топографический идиотизм.

Они вышли на шоссе. Машины действительно нигде не было видно. Может быть, они вышли другой дорогой.

— А где машина? — спросил Володя, растерянно и назойливо в одно и то же время.

— Я сейчас остановлю первый попавшийся грузовик и уеду домой, — твердо пообещала Наташа.

— Ты можешь. От тебя это можно ждать.

— Зачем ты поехал в лес? — спросила Наташа. — Ругаться?

— А с тобой иначе нельзя.

— Со мной можно иначе.

* * *

…Самолет улетал в шесть утра. В пять надо было быть в аэропорту.

Мансуров собирал ее чемодан. Он сказал: «Сиди. Ты устала». И сам собирал ее чемодан. Каждое платье перед тем, как уложить, застегивал на все пуговички так бережно, будто оно тоже устало. Его нежность распространялась на все ее вещи. Его руки замедленно пластично плавали в воздухе. И когда он передвигался, перемещался с места на место, приходило в голову, что человек — это красивый зверь. Наташа сидела в кресле, смотрела, как он собирает ее в дальнюю дорогу, благословляя каждую ее вещичку. Спросила:

— Как ты будешь без меня?

Он ответил:

— А я не буду без тебя. Я прилечу на другой день. Этим же рейсом. Я бы полетел сейчас. С тобой. Но тебе это не надо.

Он берег ее репутацию. И платье, и репутацию — на все пуговички.

— Я прилечу завтра утром. И утром тебе позвоню.

— В девять утра, — подсказала Наташа.

— В девять утра, — повторил он. — В девять утра…

* * *

…Наташа шла по шоссе. Мимо неслись машины, и бензин оставлял после себя запах города.

— А потом? — спросила бы Алка.

— Потом было завтра девять утра. И послезавтра девять утра. И девять вечера. И целая неделя. И месяц. Он не позвонил.

— Как? — Алка остановилась бы на обочине шоссе, и глаза ее стали темные, почти черные, как шоссе.

— Не знаю, — сказала бы Наташа. — Не поняла.

— Он не приехал?

— Не знаю. Я же сказала: я ничего не знаю.

— Может быть, он покончил с собой? Может быть, его убила руководительница выставки?

— Может быть, я уже думала — несчастный случай. А мне не сообщили. Откуда они знали, что мне надо об этом сообщать?

— А может, у него нет ни копейки денег. А без денег он не хочет ехать. Из гордости.

— Может быть. А может, у него уже другая и они договариваются о новой дочери.

— Нет, этого не может быть.

— Не может быть.

— А ты сама не звонила?

— У меня нет никаких его координат. Ничего. Он исчез так, как умел исчезать только он один.

Она его нарисует. Маугли в ковбойской панаме на ладони фокусника. Был и нет.

Что это? Что это? Что???

Не девочка. И не дурочка. Но вот не понимает. Не понимает и не поймет никогда.

Сказочный лес, убранный талантливым декоратором, остался по бокам от шоссе. Белесое небо было будничным. В нем трудился самолет, оставляя после себя след, чтобы с земли была видна его траектория.

Мансуров, где ты? Легкие, прозрачные колечки лука, праздник повседневности… Взгляд вполоборота, потрясение на грани катастрофы… Новая дочка с личиком, омытым его выражением. Где это все? Где все это? Где?

— Вот машина! — обрадованно вскрикнул Володя. — Поехали!

— Поехали, — отозвалась Наташа.

«Здравствуй, моя жизнь. Магазин с продавцом, который щиплет брови. Здравствуй, мое родное одиночество и душа, бесприютная, как детдомовское дитя. Да здравствует честный союз с одиночеством. Вот это не подведет». Природа не оставляет раны раскрытыми. Она кладет на них рубцы. А рубцы — еще жестче и надежнее, чем прежняя ровная кожа. И все же рубец — это уродство. Изуродованная рубцами душа.

Мансуров глянул на нее вполоборота, те самые вполоборота, от которых сердце останавливалось… Если бы он вышел сейчас из леса на шоссе или выскочил из проходящего грузовика… Взял за руку, сказал: «Пошли!» Пошла бы и не спросила: «Куда?» Мансуров! Где ты? Ведь ты же был зачем-то? Тогда зачем?

Ехали молча. Это было молчание двух банкротов, только что отошедших от лопнувшего банка.

— Надо бы приемник купить в машину, — сказал Володя.

— Просто необходимо, — отозвалась Наташа. — Твоих барышень развлекать. Чтоб вам весело было.

— Опять, — вздохнул Володя.

— А что, нет? Не так?

Чего она ждала? Чтобы он сказал: так? Она не ревновала Володю. Это была игра в заинтересованность. Но он был не ее, значит, чей-то. Не мог же он быть ничьим. И было противно думать о возможности его двойной жизни. Для себя она допускала двойную жизнь, а для него — нет. Ей можно, а ему нельзя.

На обочине стоял старик в ватнике, черных валенках и ватной ушанке, какую носят солдаты. На ушанке виднелся след от звезды. Наташа почему-то вспомнила, что ватники вошли сейчас в моду за границей, и это резонно: они удобны, сделаны из х/б. Но если мода укрепится, туда добавят синтетику. И будут ватники из синтетики.

Старик не голосовал. Просто стоял. Но Володя почему-то прижал машину к обочине, остановил возле старика и даже открыл дверцу. Наверное, ему тоже хотелось разрядить духоту молчания третьим человеком. Старик сел на заднее сиденье — так, будто он ждал именно эту машину и ему ее подали.

Он сел, негромко сказал:

— Спасибо. — И тут же погрузился в свои мысли.

Наташа была рада, что в машине появился третий человек, пусть даже этот замызганный старик, отдаленно похожий на японца. Молчание как бы разрядилось. Оно стало нормальным, естественным молчанием, потому что неудобно говорить о своих делах при третьем человеке.

— Вы куда едете? — спросила Наташа.

Ей было совершенно неинтересно — куда и зачем он едет, но правила гостеприимства диктовали это маленькое и поверхностное участие.

Старик посмотрел на нее, как бы раздумывая — отвечать или не поддаваться поверхностному участию. Потом сказал:

— На консультацию.

— Дать? Или взять? — спросила Наташа, удивляясь, что он знает слово «консультация», так легко его выговаривает и правильно произносит.

— Дать, — сказал старик.

Наташа внимательно посмотрела на старика, на его сухие чуть желтоватые скулы. Он был худой, маленький, аккуратный — какой-то весь сувенирный.

— Ясновидящий, — ответил старик.

— А это как? — оторопела Наташа.

— Слово говорит само за себя, — ответил старик.

— Отстань от человека, — попросил Володя.