Оставшись в одиночестве, полковник нахмурился. Он жутко устал, словно целую пятилетку собственными кулаками искоренял преступность. Согнувшись в три погибели, доковылял до стола, смахнул на пол пустые бутылки, присосался к коньяку, потом отбросил опустевший сосуд и, не уделив внимания разбившемуся стеклу, побрел к креслу у камина. Рухнул в него, уставился невидящими глазами на огонь…

Примерно через час в одном из запутанных коридоров первого этажа скрипнула расшатанная половица. Человек застыл, прислушиваяся. В доме было тихо, царила колючая темнота. Согнутая фигура, закутанная в несколько старых армейских одеял, пропавших нафталином, вышла из-за угла и заскользила по коридору. Постояла у закрытой двери – из помещения доносился судорожный храп. Отправилась дальше. Протяжно заскрипело железо, раздвинулись створки электрического щитка. Загорелась спичка – и человек, чьи контуры надежно съедала темень, стал что-то выискивать в коробочках, устройствах непонятного предназначения и бессмысленном переплетении проводов. Несколько раз ему приходилось зажигать новую спичку. Он возился довольно долго. Потом из темноты прозвучало сдавленно матерное слово, и створки щитка стали съезжаться. Сомкнулись, подперли одна другую. Послышались шоркающие звуки – человек отбрасывал носком сапога от щитка остатки обгорелых спичек. Закутанная в одеяла фигура заструилась обратно по коридору, выбралась в холл и бесшумно взлетела по массивной парадной лестнице. Через несколько мгновений она уже двигалась по темному коридору второго этажа. Половицы здесь не скрипели. Пятно, практически неразличимое в плотном мраке, добралось до крайней двери, присело на корточки. Человек приложил ухо к двери, застыл и находился в таком положении не меньше минуты, слушал. Потом привстал и заскользил к боковой лестнице, расположенной здесь же, за простенком. Несколько мгновений, и он снова был на первом этаже – в правом крыле. Он двигался, держась за стенку. Добрался до второго электрического щитка и принялся колдовать уже около него. Снова скрипели створки, чиркали спички, озаряя спутанные провода, реле, тумблеры, обросшие пылью и грязью. Рука в перчатке прокладывала путь во внутренности электрического хаоса, рискуя попасть под напряжение. Так продолжалось несколько минут. Потом послышалось недоверчивое урчание, переходящее во вполне удовлетворенное. В глубине панели, на которой крепились приборы, обнаружилось несвойственное устройство, представляющее сплющенную стальную коробочку, похожую на портсигар. Определить инородность предмета можно было и без знаний электричества – эта штуковина здесь была единственной, на которой не осели залежи мохнатой пыли. Плавный нажим, и коробочка отделилась от крепления, а в следующий миг перекочевала к новому обладателю. Скрипнули створки, возвращаясь на место, фигура, укутанная в одеяла, растворилась во мраке коридора…

А первого января в девять часов утра дом сотряс истошный женский вопль! Он отскакивал от стен, взмывал к потолку, осыпал штукатурку, тряс, заставляя вибрировать балки перекрытий второго этажа. Растрепанные, еще не проснувшиеся прокурор Головач и следователь Волостной, бегущие из разных концов холла, столкнулись у дверей в гостиную.

– Только после вас, Игорь Константинович… – ерничал и кривлялся Иннокентий Адамович.

– Ну, что вы, как я могу умалять ваше величие, – гнобил его тяжелым взглядом Волостной. – Вы так спешите оказать посильную помощь ближнему…

Кончилось тем, что, разозлившись, они полезли в гостиную одновременно, застряли в проеме и, награждая друг друга тумаками, ввалились внутрь. Представшая картина никак не ассоциировалась с Новым годом и, мягко говоря, шокировала. В трех шагах от входа держалась за горло подавившаяся собственным воплем судья Лужина и издавала булькающие звуки. Ее лицо распухло, обрело фиолетовый колор, вполне подошедший бы мертвецу. Такое впечатление, что ей в горло продавливали кактус, а организм, как мог, сопротивлялся. Она смотрела на депутата Арнольда Генриховича Аврамского – тот лежал навзничь напротив раковины с краном, глаза его были вытаращены, обращены к потолку, хотя голова при этом как-то странно вывернута. На шее чернел неаппетитный синяк, рот распахнут, и из него торчал синий, в пупырышках, язык. Лоб украшала еще одна синюшная припухлость со ссадиной. Руки, упертые локтями в пол, были разбросаны, пальцы растопырены, скрючены…

Скрипело и прогибалось кресло у камина – пробуждался хорошо принявший с вечера полковник Вломов. Поднялся, вытянув шею – обрюзгший, взъерошенный, – уставился разбегающимися глазами на живых, покосился на покойника, исторг из организма струю рвоты и рухнул без сил обратно.

– Ну, чудно… – покачал головой следователь.

Чуть не вырвало прокурора, насилу сдержался. Валентина Максимовна на подгибающихся ногах подошла к нему, схватила за рукав и исторгла мученический вздох. А в гостиную уже ломились остальные. Вбежала Екатерина Семеновна, взвизгнула, проделав «олимпийский прыжок в сторону». Вошла Ольга Дмитриевна, белая, как снег в лесу, внимательно взглянула на мертвеца, перекрестилась, пробормотав «Спаси его, Господи, и меня помилуй». Вломился адвокат, помятый, с потухшим взором, потрясенно уставился на покойника, промямлил:

– Тут кто-то, кажется, уверял, что трупов не будет…

Всунулся Пискунов, заморгал, узрев почившего «коллегу по цеху».

Наметившуюся истерику прервал прозревший полковник. До похмельной головы стало доходить.

– Какого хрена!!! – взвыл Эдуард Владимирович, выпрыгнул из кресла и уставился на труп широко распахнутыми глазами.

– Это не вы его? – вкрадчиво спросил Волостной.

– Вы спятили? – гаркнул полковник и стал отчаянно моргать. Потом метнулся к холодильнику, выхватил бутылку шампанского, в которой на дне еще что-то плескалось, и присосался к горлышку.

– Точно, – прозрел адвокат, бросаясь в том же направлении.

– Вот уроды, – покачал головой Волостной и сел на корточки перед покойником. Проверять пульс он не стал. Потрогал дубеющую кожу, осмотрел синяки, оценил ориентацию тела в пространстве, затем поднялся, принялся осматривать раковину, распахнутый навесной шкаф, валяющиеся на тумбе предметы. Сел на корточки и взялся за исследование ножки стоящего поблизости кресла. После этого поднял голову и уставился немигающим взглядом на взволнованного полковника, тут же и остальные уставились. Тот задергался под этими взглядами, опустил пустую бутылку.

– Ну, и чего мы так таращимся, словно я тут вчера на люстре висел?

– Поправьте, Эдуард Владимирович, если я в чем-то ошибаюсь, – вкрадчиво сказал Волостной. – Вы остались вчера один, выпили еще, упали в кресло, а проснулись несколько минут назад – от боевого вопля Валентины Максимовны.

– Ну, – насупился полковник. – Так и было. А что вам, собственно, не нравится?

– А не нравится мне то, что господина Аврамского убили, а вас – нет.

Полковник закашлялся, побагровел.

– Ладно, не набухайте, – отмахнулся Волостной. – Не думаю, что вы могли прикончить беднягу депутата, а потом как ни в чем не бывало завалиться дальше.