Боярыня Ксения Ивановна как вбежала, так прямо и бросилась к царевне, упала перед ней на колени и, скрестив руки на груди, воскликнула слабым, прерывающимся голосом:

— Царевна! Спаси!.. Спаси нас от позора… Спаси от гибели… Спаси мужа, детей — весь род-племя! Погибаем, погибаем безвинно!..

Царевна вскочила со своего места перепуганная, взволнованная… Она смотрела на Ксению Ивановну изумленными очами и ничего не понимала.

— Отлучают от мужа! От детей отрывают… Муж, братья, мать — вся родня в темнице!.. Розыск… Пытать хотят! Спаси… Умоли за нас царя-батюшку, царицу!.. Ах Боже, Боже!

И несчастная боярыня ломала руки в невыразимом отчаянии.

— Боярыня! Что за напасть такая? Что случилось? Расскажи ты мне! — воскликнула царевна, протягивая руки к Ксении Ивановне.

Но несчастная не могла говорить, у нее не хватало ни сил, ни голоса… Вместо нее заговорил царицын стольник. Выступив вперед из пестрой толпы людей, заграждавшей дверь в сени, он сказал, обращаясь к царевне:

— Бояре Романовы перед царским величеством объявились в измене и в злодейских кознях… В кладовых у них сысканы мешки с лютым зельем, за их печатями, и зелье то они хранили, умышляя на государское здоровье.

Всех их велено по тюрьмам рассадить, покамест патриарх с боярами присудят им кару по вине…

Царевна вдруг отступила от Ксении Ивановны, но речь стольника возвратила боярыне и голос, и силы, и она громко воскликнула:

— Царевна! Он лжет! Коренья нам подкинули… Злодеи… Проклятый Семен Годунов подкупил казначея у Александра Никитича, чтобы погубить нас! Романовы ни в чем перед государем неповинны!.. Упроси за них отца и мать!

— Я… Я… Не могу… Не знаю! Суд рассудит… — бессвязно лепетала царевна, колеблясь и не зная, что предпринять, какому чувству отдаться.

Но в эту минуту в сенях раздался голос царицы Марии:

— Где она? Где она? Где злодейка? Кто смел ее в царевнин терем впустить! Олухи! Вот я вас всех!..

И она бурей ворвалась в терем Ксении.

— Взять ее! В тюрьму! Ништо им всем злодеям! Всех к розыску!..

И она грубо оттолкнула Ксению Ивановну от царевны.

Боярыня быстро поднялась с колен, выпрямилась и смело глянула в глаза царице Марии:

— Пусть я иду в тюрьму… Да зачем же детей-то отрывать от меня? Зачем не с ними, не с мужем в одну тюрьму?.. Зачем нас разлучают?.. Разве мало мы страдаем — и за что? За что?

— Ты еще лицемерить смеешь? Лукавить? Змея подколодная? — закричала царица, трясясь от ярости. — Мало тебе того, что мужа и шурина в лиходействе да в измене уличили! Концов небось схоронить не успели!.. Да вас всех бы нужно в землю живыми закопать! А ты тут смеешь о своем отродье плакать… Вон отсюда, зелье!

Стольники по знаку царицы подскочили к Ксении Ивановне, подхватили ее под руки и хотели увести, но та совершенно неожиданно вывернулась из их рук, сделала шаг вперед и, посмотрев в лицо царицы пристальным, полным достоинства взором, произнесла скороговоркой:

— Ты знаешь, государыня, что мы страдаем безвинно! Тебе то ведомо! Ты знаешь, кто нас погубил и кто за это ответит Богу! Но не смей звать моих детей отродьем, не смей! Я не прошу ни за себя, ни за них, не кланяюсь тебе! Без воли Божьей даже и ты не сможешь погубить их… Но знай и помни: ты тоже мать и у тебя есть дети… На них тебе отольются наши слезы, на них тебя накажет Господь, заступник наш!..

— Замолчишь ли ты?! — закричала в бешенстве царица Мария, бросаясь к боярыне со стиснутыми кулаками.

Но царевна, трепещущая и бледная, заградила матери дорогу и вовремя ухватила ее за руки.

— Теперь ведите меня, куда вам приказано, — твердо сказала Ксения Ивановна, обращаясь к стольникам. — Бог нам прибежище и сила — нам, несчастным!

Темные, мрачные, кудластые тучи быстро неслись по ветру над Москвою, обильно поливая ее дождями и ливнями. Ветер дул, почти не переставая, — и ветер холодный, настоящий осенний северяк, хоть на дворе стояло еще лето — начало августа и до Успеньева дня было не близко. На улицах и по подворьям развело ненастье такую грязь, что где не было постлано деревянной мостовой, там лошади вязли по брюхо. В садах и подмосковных рощах все листья на деревьях были желты и съежены, как после первых заморозков. А на пригородных полях, затопленных обильными дождями, хлеба стояли совсем зеленые, незрелые и уныло клонили голову по воле ветра, еще не тронутые серпом. Ненастье длилось уже третий месяц подряд, не прерываясь ни на один день, и всех сельчан приводило в уныние…

Да и не одни сельчане — и городские жители, и даже богатые московские купцы и те понурили голову. В знакомых нам рядах на Ильинке половина лавок была заперта, а в остальной хоть и сидели торговцы, но больше занимались беседой и шмыганьем из лавки в лавку, нежели торговлей. Покупателей совсем не видать было, зато нищие бродили станицами и беспрестанно осаждали торговцев своими жалобными просьбами и возгласами.

Особенно охотно собирались торговцы около крошечной лавчонки нашего старого знакомого Захара Евлампыча, который по-прежнему торговал бубликами в том же ряду с красным товаром и по-прежнему слыл между рядскими торговцами «всевидцем». Его лавчонка сделалась сборным местом всяких городских вестей и слухов, и сам Захар Евлампыч служил для своих приятелей, торговцев, живой ходячей хроникой городских происшествий и текущей московской, действительности.

— Ну уж и погодку же Господь посылает! — говорил он в один из описанных нами ненастных дней своим обычным собеседникам. — Дождь да дождь! На дворе страдная пора, а мужику и в поле не выехать, и рук к работе не приложить!

— За грехи наши Потопа на нас не послал бы Бог! — забасил в ответ на это Нил Прокофьич, который еще больше успел разжиреть за последние годы.

— Нет, этот дождь не потопный, — сказал Захар Евлампыч.

— А ты почем знаешь? Нешто ты при Потопе был?

— По Писанию знаю, Нил Прокофьич, по Писанию! В ту пору все хляби небесные разверзлись, всего шесть недель дождь-то шел, да вон воды-то выше той горы Арарата налил, которая в третье небо упирается. А тут три месяца дождь льет и только что низины залил.

— Низины залил, — вздохнул один из соседних торговцев, — а хлеба все вымочил! Как есть все вымочил — и на семена не собрать!

— Да! Если Господь хоть на малый срок не смилуется, пропал нынешний урожай! Зубы на полку мужики класть должны!

— За что смиловаться-то? Вот что скажи, Нил Прокофьич! — горячо вступился Захар Евлампыч. — Впали мы в объедение, и в пьянство великое, и в лихвы, и в неправды, и во всякие злые дела… А Бог нас миловать станет!.. Того ли мы еще дождемся!

— Н-да! Времена лихие! Брат на брата идет… Жена на мужа доносит, холоп на господина… А за доносы да изветы доносчиков жалуют…