Нелединский обрадовался, хоть купаться вечером ему не хотелось. Едва они подошли к обрыву, как над ним показалась лысая и свежая голова Дольдика.

— Я вас вычислил, — улыбнулся Дольдик, — вы друг Карлика. А знаете, — повел он за плечи гостей, — Карл сделал меня первым в городе поэтом.

— Как это? — не понял Нелединский.

— А тем, что уехал.

Было непонятно, шутит он или говорит серьезно. «Что за дурацкая манера», — про себя рассердился Нелединский, но вхолостую — Дольдик ему понравился.

— Давно из Москвы?

— Да я в Ташкенте живу, — извинился Кока.

— Вот хорошо, и в Ташкенте есть одессит, а то все Москва да Питер.

Гости собрались почти все сразу. Пришел Зелинский с женой, скромный человек с печальной улыбкой, интеллектуал, властитель дум и историк Одессы. Пришел популярный абстракционист, работник Музея западного искусства Мстислав Соколовский, пьяница и шарлатан, похожий на земского врача. Каждый уважающий себя дом имел хоть одну работу Соколовского, сделанную, впрочем, левой ногой.

Остепенившись, Соколовский полюбил Скрябина, устраивал в Доме ученых концерты цветомузыки, организовал клуб имени Чюрлениса, куда записал, с согласия и без, всех интересных людей Одессы. КГБ этот клуб охотно зарегистрировал.

— Мы с вами виделись, — ткнул Соколовский пальцем в Коку. — Вы тогда сомневались в подлинности нашего Маньяско.

— Теперь уже не сомневаюсь, — любезно ответил Нелединский.

Появился Важнецкий.

— Наденька, — поздоровавшись, сказал он, — я нашел здесь, рядом, на двенадцатой станции, прекрасную дачу. Хотят десять, но за восемь, я думаю, отдадут.

— Это с белым балкончиком? — спросила Надя, протирая бокал.

— Вот именно, вот именно, — обрадовался Важнецкий.

— Гамно, — сказала Надя.

— В таком случае, — не смутился Важнецкий, — мне нужна двушка. Сбегаю позвоню.

Нелединский протянул ему две монетки — вдруг провалится.

— Потрясающе! — вскрикнул Важнецкий и заглянул ему в глаза, затем раскланялся во все стороны и убежал. У калитки он столкнулся с Гасановым, Вениамином Вартанесовичем, лукавым ловеласом с седыми жесткими кудрями, главным архитектором города.

— Давайте усаживаться, — сказал Дольдик и предложил Коке сесть рядом. По правую руку Нелединского сел Сержик.

Были легкие закуски на столе, маслины, язык, и шпроты, и салаты, и сыр. Посередине — большая ваза с фруктами. Была бутылка коньяка и бутылка водки, болгарское белое вино «Диамант», в бутылках с длинным горлышком, и приземистая бутылочка «Токайского».

— Вам что налить? — спросил Дольдик.

— Водки, — решительно сказал Кока.

— Грамотно.

Сержик плеснул себе коньяку.

Зелинский заговорил о Бахтине, о поэтике Франсуа Рабле, о карнавальной амбивалентности, явно вызывая на спор, но спорить с ним никто не решался. Сержик похвастал, что достал за семьдесят рублей Мандельштама, в большой серии, с предисловием Дымшица. Зелинский кивнул с печальной улыбкой. Дольдик, щадя азиатского гостя, рассказал байку.

— Выхожу из ЧК, — он глянул на Нелединского — у нас две республиканские газеты, ЧК и ЗК — «Чорноморська Комуна» и «Знамя Коммунизма». — Так вот, иду по Пушкинской, подходит старый еврей («О Господи!» — подумал Кока) и спрашивает: «Молодой человек, как добраться на Фонтан?» Ну, я и рассказываю: пойдете вперед, сядете в троллейбус первого маршрута, доедете до вокзала. Пройдете влево, увидите восемнадцатый трамвай. Он и довезет вас на Фонтан.

— Значит, если я вас правильно понял, я иду на троллейбус. Как вы сказали, первый? Потом я иду на трамвай, что вы говорите, восемнадцатый?

— Правильно — сказал я.

— Спасибо, — сказал еврей и пошел в другую сторону.

— Куда же вы? — закричал я. — На Фонтан не туда!

— Ой, мне не надо на Фонтан! — отмахнулся старый еврей.

Дольдик рассказывал неторопливо, без улыбки, видимо, не в первый раз. Кока рассмеялся вместе со всеми.

Темнело, из-за моря натянуло облака, было прохладно, но хорошо, Кока выпил водки и закусил маслиной. В сумерках предстала женская фигура в сером платье, поздоровалась, нашла место рядом с Гасановым и села, наискосок от Нелединского.

— Представляю тем, кто незнаком — Ирина, живет, к нашему удовольствию, на соседней даче.

— «Знакомое имя, черт побери», — вздохнул Нелединский.

— «Оказались соседи по даче,

Стали видеться там каждый день,

От такой необычной удачи

Их любовь расцвела, как сирены» — пропел Сержик.

— Сержик, откуда ты знаешь эту песню? — удивилась Раиса Марковна и неожиданно продолжила оперным ГОЛОСОМ:

«Ой, вы косы, вы черные косы,

До чего паренька довели…»

Ида поставила на стол две керосиновые лампы. Кока разглядывал осветившуюся Ирину. Короткие каштановые волосы, отрешенные большие глаза цвета токайского вина, с темной кромкой, полные, слегка запекшиеся губы. «Это же портрет Траховой, карандашный врубелевский рисунок, — обрадовался он. — Богородица».

— Как вы думаете, — спросил Дольдик, — кто она то профессии?

— Возможно, Богородица, — осторожно предположил Кока.

— Архивариус, — подняв палец, торжественно сообщил Дольдик.

Ирина, наклонив голову, слушала возбужденного Гасанова и помалкивала, украдкой оглядывая гостей.

— Юра, спой про бульвар, — попросил Сержик.

Дольдик, не ломаясь, взял спичечный коробок и, постукивая по нему пальцем, запел приятным тихим голосом:

«Ах, Николаевский бульвар,

Красивый и обветренный,

Здесь я гулял,

здесь я бывал

В свой перерыв обеденный»

Далее пелось о болване-начальнике, обедавшем в «Лондонском» и жевавшем заживо цыпленка.

«Ах, Николаевский бульвар,

Кораблики качаются,

Я никогда не забывал,

Что перерыв кончается,

Что нету счастья без конца,

Что мне его отпущено

От Воронцовского дворца

До памятника Пушкину»

«А хорошо», — подумал Кока и встретился глазами с Ириной.

Сквозь облака над морем пробилась мутная, как мармеладка, луна.

— Пойдемте к морю, — закричала Машка и выдернула Сержика из-за стола.

Побежали к обрыву Машка с Сержиком, и Дольдик, и Надя. Кока посмотрел на Ирину. Она поднялась. Они подошли к тропинке, и Кока с сомнением разглядывал уходящие в темноту петли.