Мой психоаналитик, член-корреспондент Академии педагогических наук и лауреат премии имени Ушинского, уверяет, что воспитание – это процесс нанесения зарубок на психику. Без соответствующей зарубки изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток – тем глубже должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя зарубка получилась что надо – до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости!

Я забрал ее через день из Лефортова, тихую, жалкую, растерянную…

– Зачем ты это сделала? – спросил я, усадив ее в машину.

– Это не я…

– А кто?

– Когда-нибудь расскажу.

– Когда?

– Когда пойму, что ты меня действительно любишь…

Я сделал вид, будто поверил. В конце концов, и она тоже имела право поиграть этим безразмерным словом «любовь». Главное, что Катька стала ручной голубицей. Как и требовали Гоша с Тенгизиком, она безвылазно сидела дома, читала по-французски Пруста. Когда я возвращался из офиса, Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной книги что-нибудь необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца.

– Десерт будешь? – спрашивала она.

– Конечно, – отвечал я.

И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности.

«Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв!»

– Это что за остановка? – Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела».

За окном началась пристанционная суета огней.

– Остановка может быть только одна – Бологое. Других нет, – ответил я.

– Отлично! Жизнь кидается в нас розами.

– Почему?

– А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! – Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. – У вас ничего нет?

– Вообще-то я не пью.

– Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?

– Любопытно.

– Ох уж эти мне писатели – «любопытно». Берете сюжет?

– Я еще не знаю, чем все закончится…

– Узнаете. Берете?

– Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью?

– Сначала прочитаю.

– И?

– Сожгу.

– Тогда я не буду писать.

– Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.

– Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно…

Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь.

– Толик! – негромко позвал Павел Николаевич.

– Спит, – предположил я.

– Исключено.

И действительно – через мгновенье дверь отъехала в сторону и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель.

– Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики… Сколько стоим?

– Двенадцать минут.

– Успеешь. Давай!

Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад.

– Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, – после долгого молчания произнес Павел Николаевич.

– Куда?

– Догадайтесь!..

– Попытаюсь.

– А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. – Он посмотрел на меня значительно.

– О чем?

– О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да?

– Нет, как раз это мне понятно… Наверное, очень приятно – чувствовать себя укротителем!

– Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы «вискас», а самая натуральная рысь или даже пантера… Здорово, правда же?

– А если в горло вцепится?

– Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое – у меня уж стольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя… Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал… Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете – с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

– Нет.

– Вы несчастный человек. Хотите попробовать?

– Нет.

– Боитесь?

– Ленюсь.

– Вы инвалид лени! А вы знаете, куда лучше всего приземляться с парашютом?

– Куда?

– В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и она прыгаете одновременно и приземляетесь в одну постель!

– Метафора?

– Хренафора… Это – фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в Майами…

Дверь купе снова отодвинулась – и телохранитель поставил на стол две бутылки донского игристого:

– Вот. Другого красного нет. Про французское и не слышали. Сказали: это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют…

– Ну что ж, – философски заметил Павел Николаевич. – Такова Россия – смесь бургундского с донским игристым! Спасибо, отдыхай!

Толик вышел.

– Замечательный мужик! Знаете, за что его из «девятки» поперли?

– За что?

– За то, что он Советский Союз развалил!

– Не понял?

– Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огареве подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту сволочь глядеть. Они там, в «девятке», умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет, Мирча Снегур привязался. Что-то ему не понравилось. Мол, не так смотришь, не так стоишь, Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюханного ЦК Молдавии – и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повинова-титься, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: «Иди ты лесом, Мирча!»

– Что вы себе позволяете! – закричал Снегур. – Я – президент Молдовы!

– А я капитан 9-го управления КГБ! – вдруг брякнул Толик. – Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов «девятки» раз, два и обчелся!