— Да, это ты верно сказал, Ваня. Царапнуло бы по ноге и отлично. Я согласен хоть с раздроблением кости. Все равно. Поехал бы тогда на восток лечиться, явился бы в училище и тонно так прошелся на костылях перед бывшим начальством.

Два офицера шли в темноте и долго вслух мечтали о том, как бы получить ранение и уехать в тыл отдохнуть. Деревня, занятая противником, была уже близко; Мотовилов замолчал и быстро пошел на другой фланг своей роты. Цепь пошла тише, осторожней. Щелкнули затворы. Ноги стали заплетаться через борозды. Испуганно и гулко треснули выстрелы красных секретов, за ними предостерегающе захлопали полевые караулы. Огоньки заблестели по полю, яркой, светящейся цепью рассыпались вдоль деревни. Белые остановились, залегли, брызнули, засверкали тысячами ответных огоньков. С басистым рокотом и ревом ухнул в деревню первый снаряд и сразу же поджег какую-то избу. Яркие языки лизнули крышу, метнулись вверх, осветили улицу багровым мятущимся светом. Заревели коровы, заблеяли овцы, и люди засуетились, заметались в страхе. Снаряды стали сыпаться очередями, разворачивая, поджигая все новые и новые дома. Пожар усилился, деревня пылала, как большой костер, а по сторонам от нее вправо и влево вспыхивали огоньки выстрелов. Без звука, без крика встали белые цепи и пошли в атаку.

Следующая деревушка была взята коротким, быстрым ударом. Рота Барановского ворвалась в улицу первой. Офицер, едва поспевая за стрелками, видел, как они бросали в окна гранаты, забегали в дома. Пройдя деревню, остановились на ее западной окраине, окопались. Барановский приказал своему полуротному собрать сведения о количестве выбывших из строя, а сам лег около плетня, думая немного уснуть.

Справа неожиданно звонко хлестнул огненный жгут. В несколько мгновений фланг н-цев был смят. Цепь метнулась влево, запуталась, прижатая к плетню, вынуждена была принять стремительный штыковой удар противника. Зарево пожара красным пологом трепалось в небе. Барановский, выбегая перед ротой навстречу врагу, вдруг увидел на плечах атакующих яркие лоскуты красных погон.

— Что за дьявольщина? Свои? — молнией метнулась мысль в голове офицера.

Он хотел крикнуть, остановить свою цепь, разъяснить всем, что здесь недоразумение, что свои сейчас начнут истреблять своих. Голоса не было, но слабый стон хрипло вылетел из груди и сейчас же, никем не замеченный, был растоптан, заглушен ревом бойцов:

— Ура! Ура! А-а-а!

Поручик видел, как офицеры и солдаты с той и другой стороны с яркими лоскутами погон на плечах бежали друг на друга, как сумасшедшие, с широко раскрытыми, слепыми глазами. Барановский споткнулся, упал, его смяли.

Тяжелый сапог больно рванул за волосы на затылке. Поручик с усилием поднялся на локтях. Голова ныла. Цепи сошлись. Винтовки трещали, ломались в руках от, встречных ударов. Мнимые враги узнали друг друга только через несколько минут после жестокой схватки. Когда цепь н-цев снова легла у плетня, многих стрелков в ротах не хватало. Мотовилов получил царапину штыком в левую щеку. Сидя рядом с Барановским, он ругался и прижимал платком горящий шрам.

— Вот тебе и связь. Черт знает что такое. Кавардак!

Барановский лежал и, думая о кровавой стычке, вспомнил слова своего лектора по тактике:

«Внешние знаки отличия, форма, господа, в глазах малокультурной солдатской массы имеет огромное значение. Разные яркие лоскутки, тряпочки, галунные нашивки в виде погон, петлиц, кантов, шнурков; ордена, кокарды, звезды влекут к себе сердца серых мужичков. Мы должны воспитать солдата в духе любви и преклонения перед этими побрякушками. Мы должны убедить солдата, что только в его полку, лучшем полку из всей армии, есть красные петлицы с черным или белым кантом. Мы должны убедить его, что он счастливец, если носит на штанах золотой галунный кант. И верьте, господа, если мы убедим его в этом, если сумеем заставить поверить нам, то в бою, на войне, этот солдат за эти яркие лоскутки сложит без рассуждений свою голову, докажет, что его полк — лучший полк, единственный по доблести в армии, ибо он носит петлицы с черным кантом. Это, господа, надо учесть и использовать широко и полно». «Яркие лоскуты! — мысленно повторил поручик. — Яркие лоскуты, и из-за них, надев их, люди глупеют. Есть что-то в этом индюшиное, безмозглое. Но какая жестокая и верная теория. Яркие лоскутки, и за них жизнь!»

В трех верстах от Медвежьего, в Черемшановке, на кладбище толпился народ. На краю большой, только что вырытой могилы стояли шесть мужчин и женщина, приговоренные к расстрелу. Отделение солдат заряжало винтовки. Коренастый рыжебородый мужик в белой рубахе, с усилием шевеля холодными, синими губами, говорил офицеру:

— Господин офицер, как же это вы так меня, прямо без суда и следствия — и в яму. Ведь понапрасну вы это. Надо обследовать бы сначала. Зачем губить человека? Мы думаем, таких правов нет, чтобы, значит, без суда и следствия, и готово дело.

Толпа, облепившая соседние могилы, стояла тихо, мигая испуганными, неподвижными глазами. Жена рыжебородого, Дарья Непомнящих, сидела на зеленой могиле с грудным ребенком. Стоять она не могла, ноги у нее дрожали и подкашивались. Плакать она перестала. Слез не было.

— Ну, прощайсь! Сейчас будем расстреливать!

Приговоренные закивали головами. Родные бросились.

— Нельзя!

Офицер поднял руку:

— Не разрешается. Можно издалека. Все равно!

Женщина упала на колени, била себя в грудь:

— Господин офицер, последний раз дайте у мужа на груди поплакать. Ой-ой-ой! Как жить я буду, сиротинушка? Соколик ты мой ясный, Петенька! Разнесчастный мой ты, Петенька! Ой-ой-ой!

Ребенок на руках у Дарьи проснулся, разбуженный криком матери, заплакал. Рыжебородый потерял жену из виду. Черные дырки винтовок ударили его по глазам. Солнце померкло. Мужик ослеп. Лица родных, толпу он перестал видеть. Могила за спиной стала глубже, шире, дышала сыростью. Осужденная женщина шумно вздохнула, захватила полную грудь воздуха. Тяжелый запах земли закружил ей голову. Она покачнулась. Брат, стоявший рядом, нежно обнял ее:

— Держись, Маша!

Мужчина говорил ласково, но глаза его уже были мертвы, блестели острым стеклянным налетом, зрачки расширились и остановились. Офицер что-то шептал солдатам, показывая глазами на женщину, те кивали головами. Белая перчатка поднялась над фуражкой. Приговоренные одновременно, медленно, с усилием, точно их кто потянул за шеи, подняли лица, уперлись тяжелыми взглядами в тонкую чистую руку в рукаве с белым обшлагом. Перчатка шевелила на ветру пустыми пальцами. Дула винтовок вздрогнули, расплылись в одну огромную черную дыру. Острый огненный нож сверкнул из железного мрака, проткнул грудь шестерых. Сбросил в яму руки и ноги, слабые, как плеть, и головы, закинутые на спину.

Дарья лежала без сознания. Ребенок плакал:

— А-а-а! Уа-а! Ау-а! Ау-а!

— Где староста? — крикнул офицер.