Они долго лежали так молча, и молчание не тяготило их.

– Сердце… – наконец сказала Рената.

– Что – сердце? – не открывая глаз, спросил Винсент.

– Сердце у тебя прерывисто бьется. Ты устал?

– От чего?

Он улыбнулся, по-прежнему не открывая глаз.

– От… От этого.

Рената почувствовала смущение. Как странно! Она и в молодости не чувствовала ничего подобного, и тем более удивительно было чувствовать смущение теперь, когда весь груз ее жизни должен был бы лежать у нее на плечах.

Но она смущалась как девчонка, и в этом смущении было то же самое счастье, что и в пороховых вспышках ее тела.

– Я не устал тебя любить, – сказал Винсент.

Он-то как раз нисколько не смущался, произнося эти слова. Может быть, потому что они звучали не на родном его языке. А может, по другой причине.

Рената приподнялась, быстро поцеловала его в уголок рта и спросила:

– Есть у тебя сегодня репетиция?

– Да. – Он открыл глаза. – Я назначил на одиннадцать часов утра. У нас еще есть время на завтрак. Что ты хочешь поесть?

– Я что-нибудь приготовлю. Ты полежи еще, ладно?

Иногда Винсент готовил завтрак сам. Иногда она готовила. Это каждый раз получалось как-то само собою.

Рената встала, набросила халат и пошла к двери. Когда она обернулась на пороге, Винсент смотрел ей вслед. Его лицо показалось ей каким-то слишком бледным. Но, наверное, это вот именно только показалось от недостатка света, ведь шторы еще были задернуты, и в комнате стоял полумрак.

Придя после ванной в кухню, Рената открыла окно: ей хотелось, чтобы лето вошло в дом всем своим солнцем, всем утренним воздухом, и все это встретило бы Винсента.

Она слушала, как шумит в ванной вода, жарила тосты и ждала, когда он придет в кухню.

Наверное, это было смешно – то, что она ожидает его появления так, будто они не расстались пять минут назад. Если бы он догадался об этом ее ожидании, то, может быть, засмеялся бы.

Наконец он появился на пороге. Сердце у Ренаты забилось быстрее.

– Чай или кофе? – спросила она.

– Спасибо, только сок.

– Почему? – удивилась Рената.

– Да-да, – ответил Винсент. – Сейчас…

Вид у него уже был рассеянный, и вряд ли он вообще понял, о чем она спрашивает. Перед репетицией он всегда становился такой – вся его сосредоточенность уходила вглубь, а для внешнего мира оставалась лишь совершенная рассеянность. Рената этому уже не удивлялась.

Винсент сел к столу, она поставила перед ним тарелку с тостами, джем, мед, масло – все, что составляло его обычный утренний набор. Когда Ирка еще жила дома, в Питере, и еще не познакомилась с Антоном, Рената часто ездила с ней вдвоем на выходные в Финляндию. Тогда она и полюбила рациональность и простоту европейских завтраков.

Винсент придвинул к себе тарелку, но не ел, а смотрел в окно. Лицо у него все-таки было бледным. Наверное, от погруженности в собственные мысли.

Ей вдруг стало так жаль, что вот сейчас он уйдет и она не будет видеть его долго-долго, может быть, до самого вечера.

– Винсент… – нерешительно сказала Рената. – Послушай…

Винсент сразу встрепенулся, словно вынырнул из глубокого тумана, в который он был погружен и сквозь который ей было к нему не пробиться.

– Да, – сказал он, – я слушаю. Извини.

Слова и привычки вежливости были в нем так сильны и, главное, так органичны, что проявлялись легко, мгновенно, без малейшего усилия с его стороны.

– Можно мне прийти к тебе на репетицию? – спросила Рената.

Он улыбнулся.

– Что ты? – Она невольно улыбнулась тоже. – Почему ты улыбаешься?

– Просто так. Потому что мне хорошо. Ты спрашиваешь моего разрешения, как будто маленькая девочка.

– Но как же я могу не спросить? А вдруг ты не хочешь?

– Что не хочу?

– Чтобы я пришла.

Винсент репетировал «Бурю» уже третий месяц и ни разу не позвал ее посмотреть его репетиции, так что вполне логично было предположить, что он этого не хочет. Мало ли почему! В том мире, в его мире действовали какие-то особенные законы, которых Рената не понимала.

Он улыбнулся. От улыбки его бледность стала еще заметнее, чем от сосредоточенности.

– Ты думаешь, что я могу этого не хотеть?

– Я не знаю, Винсент. – Рената расслышала нотки смущения в собственном голосе. – Я никогда не сталкивалась… со всем этим.

«Все это» была жизнь, которую он вел. Рената не была уверена, что он понял ее слова.

– «Все это» полно тобой, – сказал он. – Ты не должна бояться туда заглянуть.

Все он понял. Он понимал ее слова прежде, чем она успевала их произнести, и точнее, чем она умела их высказать.

Рената быстро обошла стол и обняла Винсента. Его голова прижалась к ее груди.

– Я не боюсь, – шепнула она. – Я приду. – И, отстранившись, добавила уже громко: – Только ты поешь сначала, ладно? Ты совсем бледный, и мне от этого тревожно.

Она в самом деле тревожилась из-за его бледности. Но никакая тревога не могла быть сильнее ее счастья.

Театр «Норд-Вест», в котором Винсент ставил «Бурю», находился в двух кварталах от дома. Несколько лет назад он и купил квартиру, в которой они теперь жили, именно из-за ее близости к театру.

Рената только недавно узнала, что квартира не снята, а куплена, и это ее удивило.

– Разве ты собирался жить в Москве? – спросила она.

– У меня не было определенных планов, – сказал Винсент. – Но когда я приехал сюда в первый раз, то за год поставил два спектакля. Я думаю, они получились хорошо. Я вспоминаю ту работу со счастьем. И я полюбил Москву. И тогда подумал: почему не надо иметь здесь свой дом? Ты подумала, что это лучше было бы в Петербурге? – улыбнулся он. Рената смутилась: она действительно так подумала. Его способность видеть ее насквозь, его особенное зрение, – это иногда ее пугало. – Петербург слишком похож на Амстердам, – объяснил Винсент. – Может быть, я ошибаюсь, но мне не хотелось просто повторить в России свое чувство к городу, в котором я родился. Это непонятно, да?

– Это понятно, – сказала Рената.

– Да, я чувствовал Петербург как Амстердам. А Москва совсем особенная. Мне захотелось ее понять. Но это пока не очень получается. Каждый раз, когда я приезжаю сюда, у меня такое чувство, которое было в детстве на Рождество: что я счастлив и что сейчас я пойму какую-то очень большую тайну. – Винсент искоса посмотрел на Ренату и добавил, словно извиняясь: – Ты не можешь полюбить Москву, я знаю.