В общем, все шло как по маслу, свет не видывал еще таких закадычных друзей, как Кот и его Хозяин, пока человеку не приспичило влюбиться.

— У меня все с ног на голову, Кот.

Я как раз приступил к омовению, вылизывая собственную задницу со свойственной котам безупречной гигиенической аккуратностью, задрав кверху лапу, которая торчала, как свиная ляжка; я почел за лучшее промолчать. Любовь? Что общего у моего лихого хозяина, ради которого я прыгал в окна всех борделей в городе, пробирался в укромный сад женского монастыря и выполнял еще бог знает какие поручения, дабы удовлетворить его похоть, — ну что у него общего с нежной страстью?

— А она… Принцесса, заточенная в башне. Далекая и сияющая, как звезда Альдебаран. Прикованная цепью к какому-то дурню и охраняемая драконом.

Я поднял голову, оторвавшись от мытья своих половых органов, и пристально посмотрел на него, изобразив самую саркастическую улыбку; и продолжаю сверлить его, покуда он не напоется вдоволь.

— Все коты — циники, — заключает он, не выдержав пристального взгляда моих желтых глаз.

Понимаете, его привлек азарт.

В самое темное время предзакатных сумерек в окне появляется женщина и проводит у окна всего один-единственный час. Лица ее почти не видно, оно практически скрыто за занавесками; укрытая от взоров, словно какая-нибудь святыня, она смотрит на площадь внизу, наблюдая, как закрываются лавки, убираются лотки и наступает вечер. И это все, что она может видеть в этом мире. Во всем Бергамо не найти другой девушки, которая вела бы столь уединенный образ жизни, не считая того, что по воскресеньям ее отпускают к мессе, закутанную во все черное и с вуалью на лице. Но и тогда она выходит в сопровождении старой матроны, ее дуэньи, которая всю дорогу ворчит и вообще сурова, как тюремная баланда.

И как ему удалось разглядеть ее лицо? Ну кто ж еще, как не Кот, открыл ее лицо перед ним?

От зеленого сукна мы возвращаемся так поздно, что вдруг с удивлением обнаруживаем, что уже почти утро. В тот раз карманы его были нагружены серебром, а в горле у нас обоих еще журчало шампанское; Госпожа Удача была нынче с нами заодно, и мы пребывали в прекрасном расположении духа. Стояла зима, было холодно. Но верующие, фонариками освещая себе путь сквозь промозглый туман, уже потянулись к церкви, тогда как мы, безбожники, только-только возвращались домой.

Глядь — выплывает она, вся в черном, словно катафалк; и уже ничего не соображающему от выпитого шампанского Коту взбредает в голову подкатиться к ней. Приблизившись сбоку, я трусь своей мармеладной мордочкой о ее ножку; ну есть ли на свете такая дуэнья, будь она хоть трижды сурова, которая обидится на нежные знаки внимания со стороны скромного кота? (Как оказалось, есть такая: эта немедля трубит «а-а-апчхи!») И вдруг из-под черного плаща показалась белая ручка, душистая, как все пряности Аравии, и так же нежно почесывает мне между ушами, в самом приятном месте. Кот издает от удовольствия громкое урчание, отскакивает назад на своих высоких каблуках; он приплясывает от радости и, веселясь, выделывает всякие кульбиты — она смеется и приподнимает с лица вуаль. Кот бросает взгляд наверх, а там — как алебастровый фонарик, подсвеченный первыми лучами зари, — ее лицо.

Она улыбается.

И в этот миг, всего лишь один миг, казалось, наступило майское утро.

— Пойдем, пойдем! Не стой возле этого грязного зверя! — рычит старая карга, однозубая и вся в бородавках; она чихает.

Вуаль опускается; и снова становится холодно и темно.

Но не один я успел ее увидеть; он клянется, что своей улыбкой она похитила его сердце.

Любовь.

Раньше я с загадочным видом просто сидел, аккуратно намывая лапкой мордочку и ослепительно белую манишку, и ни во что не вмешивался, пока он вовсю развратничал, путаясь с каждой шлюхой в городе, не говоря уже о бесчисленных честных женах, примерных дочерях, цветущих деревенских девушках, которые торговали на углу сельдереем и петрушкой, а также горничной, которая перестилает постель, — чего ж ему еще? Даже супруга мэра рассталась ради него со своими бриллиантовыми серьгами, а жена нотариуса сняла с себя шуршащие нижние юбки, и если бы я мог, то покраснел бы при воспоминании о том, как ее дочь, тряхнув своими льняными косами, прыгнула между ними в постель, хотя ей не было еще и шестнадцати! Но никогда слово «любовь» не слетало с его уст, даже в порыве страсти, до тех пор, пока мой хозяин не увидел жену синьора Пантелеоне, направляющуюся к утренней мессе, когда она приподняла, хоть и не ради него, свою вуаль.

И вот теперь он чахнет от этой любви и больше не ходит в игорные дома, потому что ему не хочется, и даже не цапает горничную за ее суетливые бока, проливая слезы в своем новообретенном целибате; и теперь у нас по нескольку дней в комнате гниют помои, простыни грязные, и чертова девка в раздражении грохочет метлой, сбивая со стен штукатурку.

Могу поклясться, он живет лишь ради воскресного утра, хотя никогда прежде не был религиозен. Субботними вечерами он тщательно умывается, и даже — как я с удовольствием замечаю — моет за ушами, поливает себя духами, утюжит форменный мундир, так что можно даже подумать, будто он носит его по праву. Он так влюблен, что чрезвычайно редко потакает себе в удовольствиях, даже в грехе Онана, когда ворочается на своей постели, ибо не может уснуть из страха проспать колокол к молитве. А потом выходит в холодное утро и во вес глаза смотрит на эту темную, расплывчатую тень, словно несчастный ловец, пытающийся открыть запечатанную раковину с великолепной жемчужиной внутри. Он крадется за ней через площадь; и как может столь влюбленный человек оставаться столь незаметным? И тем не менее ему приходится; хотя иногда старая карга чихает и говорит, что может поклясться: кот где-то рядом.

В церкви он незаметно садится на скамью позади миледи, и порой ему даже удается прикоснуться к краю ее одежды, когда все преклоняют колено, но ему и в голову не приходит молиться: он поклоняется только ее божеству. А потом молча сидит и грезит до самой ночи; ну и какая мне радость сидеть в его компании?

Кроме того, он перестал есть. Я принес ему из гостиничной кухни прекрасную голубку, только что с вертела, приправленную душистым тархуном, но он даже не притронулся к еде, так что пришлось мне ее умять — целиком, со всеми костями, — а потом, как всегда после трапезы, в задумчивости совершая свой туалет, я размышлял вот как: во-первых, забросив все дела, он находится на верном пути к нашему разорению; во-вторых, любовь есть желание, которое подогревается за счет своей невыполнимости. Если я приведу его в ее спальню и он сполна вкусит ее невинной чистоты, он мгновенно излечится от своего недуга и уже на следующий день будет куролесить как прежде.

И вскоре Хозяин и его Кот снова будут платежеспособны.

Чего в данный момент о них совсем не скажешь, господа.

Помимо старой карги, синьор Пантелеоне держит в доме лишь кошку, живущую при кухне, — холеная, проворная полосатая киска, к которой я и подкатился. Крепко ухватив зубами ее загривок, я заплатил обычную в таких случаях дань — несколько мощных толчков своих напряженных чресел, и, когда к ней вернулось дыхание, она в самых дружеских тонах заверила меня, что старик — дурак и скряга, который даже ее держит на голодном пайке, чтобы заставить ловить мышей, а молодая госпожа — сердобольная душа, тайком приносит ей куриные грудки, и иногда, когда в полдень старая ведьма, она же дракон и надзиратель, засыпает, госпожа забирает свою киску от кухонной плиты и уносит к себе в спальню, чтобы та могла поиграть с клубочками шелковых нитей и побегать за платком, который тянут на веревочке, и в такие минуты они веселятся вместе, как две Золушки на балу невест.