Никита взглянул на часы: время приближалось к семи, к встрече важного гостя все было готово, стол сервирован на три персоны, из кухни тянулись чарующие ароматы. Что там стряпала его фальшивая супруга, Никите было неведомо, да и неинтересно. Плевать ему было на все с высокой колокольни! Апатия навалилась на него из-за всех последних событий, и ясно вдруг стало, что никакое меню уже не спасет положения. Но отменять ужин Никита из принципа не желал, ведь именно об этом и мечтал его недоброжелатель, положивший труп в его постель.

Глашку Никита в последний момент передумал превращать в англичанку, позвонил стилисту и отменил вызов. Старичка стало жалко: две кошмарно красивые женщины на нескольких квадратных метрах площади – это уже явный перебор. Глафира от этой новости расцвела, тут же напялила красные туфли на каблуках, короткое платьице в клеточку а-ля школьница и белоснежный передник с кружевами. Рыжие, по вине стилиста, волосы скрутила козюлькой, воткнула в них живую алую розу, губы яркой помадой намалевала и глазки с накладными ресницами потупила в пол. В образ вошла, типа, вся из себя такая последняя девственница Америки. Жуткое зрелище! Верховцев хотел было сделать ей замечание, но передумал, пусть радуется, дура набитая. На физиономии прямо написано, что она мечтает понравиться старику, а потом захомутать его. Ничего удивительного, не он первый, не он последний: Глашка всегда гостей Верховцева, среди которых встречались преимущественно люди довольно обеспеченные, принимала с трепетной заботой и нежной улыбкой на лице. Прямо само благочестие и непорочность в зачатии! А потом в деловых кругах все обсуждали, какая у него горничная шлюха. Шлюха она и есть, даже Илюше отдалась, не побрезговала. Впрочем, Шахновскому не гнушались отдаться многие женщины, девки липли к нему, как мухи к варенью. Неказистый внешне, он обладал феноменальным обаянием и магической притягательностью. Вероятно, эти качества Илья впитал вместе с грудным молоком от своей обворожительной матери, на которую внешне был катастрофически не похож, разве что брюнетистым колером.

Софья Павловна… Сонечка… Сон его юности, дурманящий, как первый поцелуй, сладкая болезнь, от которой непросто было излечиться. Даже когда Никита оправился от любовного недуга, его продолжало временами ломать, страсть накатывала внезапно и корежила душу.

Никита с грустью улыбнулся, вспоминая свой побег с дачи друга. Бежал он, как последний трус, пылко объяснившись Софье Павловне в любви. Говоря по совести, объяснение Софья Павловна сама спровоцировала, попросив Никиту в одну из летних теплых ночей (когда Илья с бабулей отбыли по какому-то бытовому делу в Москву) прокатить ее на лодке по озеру. Для вдохновения, как она игриво объяснила, и добавила, что вздумалось ей написать стрекотание кузнечиков, слезы звезд и паркий шепот воды. Паркий шепот воды… Как странно она изъяснялась, как загадочно, как красиво…

Сиреневое небо осыпблось на землю звездами и отражалось в ее черных глазах. В ту ночь она была прекрасна, как фея: струящееся белое платье, бледное лицо, длинные темные кудри рассыпаны по плечам, венок из полевых цветов – она сплела его, пока они шли по полю до лодочной станции. Красивый вышел венок из васильков и ромашек. И пахло от нее особенно: гвоздичным маслом, медом и спелой пшеницей.

О лодке она договорилась заранее. Сторож, пропитой мужичок невнятного возраста, ожидал их на берегу, сидя на сложенном ватнике и покуривая вонючую самокрутку. Никиту он смерил насмешливым взглядом и подмигнул ему! Верховцев покраснел и разозлился, а Софья Павловна сделала вид, что ничего не заметила, любезно поблагодарила мужика и пообещала вернуть лодку через час-полтора. Час-полтора… За это время можно было умереть, и Никита почти умер.

От воды шел легкий пар, квакали на берегу лягушки, жуки-водомерки рисовали на глади озера круги.

Никита, преодолевая неловкость, засучил штаны, разулся, босые ноги увязли во влажном песке. Вода была теплой, как парное молоко. Одна штанина размоталась и намокла. Он снова ее засучил, заматывал медленно, лишь бы оттянуть момент, когда придется взять Софью Павловну за руку и помочь ей перейти в лодку. Страшно было прикоснуться к ее руке, от волнения вспотели ладони – сердце запаниковало. Пока он разбирался со своими чувствами, Софья Павловна оказалась на борту самостоятельно, элегантно присела на корме, расправила платье на коленях и поманила его к себе пальчиком.

Он отпихнул лодку от берега и, как медведь, плюхнулся на сиденье, потом долго пытался разобраться с веслами. Отплыть от берега стоило ему титанических усилий. Наверное, со стороны он выглядел как дурак, но Соня лишь улыбалась, наблюдая за его мучениями.

На середине озера Софья Павловна жестом попросила его больше не грести, откинулась на сиденье и закрыла глаза. А небо все сыпало и сыпало звездами, они падали в озеро, плескались у лодки, как хмельные русалки, тонули в теплой дымке воды.

Никита тоже тонул, камнем шел ко дну, глядя на ее красивое лицо, обласканное лунным загаром. Губы ее были чуть приоткрыты, они словно манили его к ней. Так манили, что Никита не понял, как оказался рядом. Дальнейшие события он помнил смутно, в памяти запечатлелись лишь прохладный шелк ее платья, запах гвоздики, нежное прикосновение ее пальцев и легкомысленное обещание подарить ему ночь, когда он станет мужчиной.

Теперь Никита знал это наверняка: она ждала его признания, ей нужен был допинг для творчества. Вдохновила ли Софью Павловну та ночь, неизвестно, но Никиту она, безусловно, окрылила и вдохновила на подвиги.

Мужчиной он стал в то же лето, в конце августа. День был прохладный, мелко сыпалась на лицо влажная труха, скручивая длинные волосы в дурацкие девчачьи спиральки. Поиск кандидатки много времени не занял, к делу он подошел с холодным расчетом. Объект его интереса красотой не блистал: плоскогрудая девица с бесцветным лицом, худая и нескладная. Она носила очки, сутулилась, кусала губы и вечно краснела, когда он проходил мимо нее. Жила воздыхательница в соседнем подъезде и частенько подглядывала за ним из окна, прячась за занавеской. Никита нравился многим девушкам, но он сознательно выбрал самую непривлекательную влюбленную особь, чтобы стыдно позже не было перед женщиной, которую он любил.

Девчонку Никита поймал, когда она возвращалась из музыкальной школы. Бесформенный плащик, скрипка в футляре, торопливая походка, волосы, убранные в хвост, цветастый зонтик, испуганный взгляд.

Уболтать ее получилось легко – Никита был в ударе, нес какую-то ахинею, она слушала, открыв рот, и безропотно плыла в его ловушку.

Случилось все на потертом сальном диванчике в пропахшем сыростью гараже, куда Никита предложил ей прогуляться, чтобы показать свою коллекцию раритетных пластинок. Ключ он загодя одолжил за пачку кислой, но представительной «Герцеговины Флор» у парня из параллельного класса, пластинки позаимствовал у Шахновского. Проигрыватель у него был свой, купил у фарцовщика на кровные тугрики, заработанные по ночам разгрузкой вагонов на одной из товарных станций Москвы.

Кажется, она сама не ожидала, что так просто расстанется с невинностью, Никита особо не настаивал, не давил, просто показал ей пластинки, обнял за плечи, погладил по спине, коснулся губами щеки, поймал ее сухие горячие губы и неожиданно оказался сверху – инстинкт! Она не сопротивлялась – ею тоже двигал инстинкт, дрожала в его объятиях и откликалась на ласки, как опытная женщина, но когда все закончилось – разрыдалась. Он лежал на диване, смотрел на ее вздрагивающие плечи, но слов утешения не находил. Даже не отыскал в себе сил ее обнять, лишь помог застегнуть бюстгальтер и подал кофточку, провалившуюся в щель между спинкой и сиденьем дивана. Кофточка была влажной и пахла дешевыми приторными духами, неприятно пахла. Белье разочаровало: смешные хлопковые трусики и лифчик в мелкий цветочек. При виде этих цветочков, розового следа от тугой лямки на ее плече ему стало неловко и захотелось, чтобы девушка поскорее ушла. В последний момент в душе промелькнула жалость, Никита застегнул брюки и решился ее проводить.