Человек совершенно не походил на нас ни лицом, ни телом, он был невысокого роста и толстый, одеяние у него было совсем другое, но когда он начал говорить, я испугался: говорил словно не он, а Ходжа. Как Ходжа, он наклонялся к уху падишаха, будто поверял тайну, говорил сосредоточенно с задумчивым видом, как Ходжа, понижая голос, когда доходило до подробностей, как Ходжа, энергично размахивал руками, чтобы убедить в сказанном сидящего напротив него; только говорил он не о звездах, как Ходжа, и не о новом оружии, а перечислял блюда дворцовой кухни и приправы, необходимые для их приготовления. Падишах улыбался, а подражатель, глядя в изменившееся лицо Ходжи, стал перечислять названия городов на пути из Стамбула в Алеппо[60]. Потом падишах попросил подражателя изобразить меня. В его изображении я выглядел изумленным глупцом с открытым ртом. Когда падишах попросил изобразить наполовину Ходжу, наполовину меня, я был в восторге. Глядя на движения человека, я отмечал про себя: «Это я, а это Ходжа», — но подражатель и сам указывал пальцем на того, кого изображал. Падишах отослал подражателя, похвалив его, а нам повелел подумать над этим.

Что означали эти слова? Вечером я сказал Ходже, что падишах гораздо умнее того человека, о котором он мне рассказывал долгие годы, сказал, что падишах сам идет тем путем, на который он хотел его наставить, но Ходжу все равно охватил приступ гнева. Я понимал его, когда тебя передразнивают— это невыносимо. После этого Ходжа сказал, что без особой нужды ноги его не будет во дворце. Когда, наконец, ему выпал шанс, которого он ждал столько лет, он не намерен пребывать среди этих глупцов и подвергать себя насмешкам. Поскольку я знаю, что интересно падишаху, и мне нравятся такие шутки, вместо него во дворец буду ходить я.

Когда я сказал, что Ходжа заболел, падишах мне не поверил. «Пусть работает над оружием», — сказал он. Таким образом, четыре года, пока Ходжа разрабатывал оружие, во дворец ходил я, а он, как когда-то я, оставался дома со своими мечтами.

За эти четыре года я узнал, что жизнь моя может быть не только ожиданием, но и удовольствием. Те, кто видел, что падишах ценит меня так же, как Ходжу, наперебой приглашали меня на торжества и увеселения, которые устраивались почти каждый день. То выходила замуж дочь везира, то у падишаха рождался еще один ребенок, потом его сыновья проходили обряд обрезания, на следующий день у венгров отвоевывали крепость, потом торжество по случаю начала обучения наследника, а дальше наступал рамазан, и снова начинался праздник. На этих многодневных праздниках я объедался жирным мясом и пловом, сделанными из сахара и фисташек львами, страусами и русалками; от всего этого я за короткое время растолстел. Много дней я проводил на представлениях борцов, которые боролись до полной победы; канатоходцев, передвигающихся с шестом по канату, протянутому между двумя минаретами; силачей, зубами перекусывающих подковы; метателей ножей; факиров, достававших из-под одежды змей, голубей и обезьян; фокусников, которые в мгновение ока вынимали чашки из наших рук и деньги из наших карманов; на представлениях Карагёза и Хадживата[61], перебранки которых я обожал. Ночью, если не было фейерверка, я, как и все, шел в один из дворцов или особняков — часто кого-нибудь из новых друзей — и развлекался, часами попивая ракы[62]и вино, слушая музыку и глядя на прекрасных танцовщиц, изображавших сонных газелей, и на танцовщиков, переодетых женщинами, чокаясь с певцами, исполнявшими томными голосами то трогательные, то веселые песни.

Я часто посещал посольские особняки, где ко мне проявляли интерес, смотрел балет, где танцевали приятные девушки и юноши, слушал музыкантов, приехавших из Венеции, и получал удовольствие от своей постепенно растущей славы.

Вечером я возвращался из этих особняков и дворцов домой с затуманенной от вина головой, думая о прекрасных телах, которые видел, и заставал Ходжу, работавшего за нашим столом, сделанным двадцать лет назад. Он работал с быстротой, какой я прежде не видел, стол был завален странными предметами, смысла которых я не понимал, бумагами с рисунками и текстом, написанным нервным почерком. Он требовал, чтобы я ему рассказал, что я делал и видел в этот день, недовольно прерывал меня, называя все эти развлечения непристойными и глупыми, начинал говорить «о нас» и «о них» и принимался объяснять мне свой проект.

Он снова повторял, что все связано с содержимым нашей головы, на этом он основывал свой проект, он взволнованно говорил о мозге как о симметрично или беспорядочно заполненном всякими мелочами шкафе, но я не мог понять, какую форму он собирается придать оружию, с которым были связаны все его, все наши надежды. Я не думаю, что это мог понять кто-то другой, а временами мне казалось, что он и сам понять это не в состоянии. Он говорил, что когда-нибудь кто-нибудь вскроет наши головы и подтвердит справедливость его мыслей. Он говорил о великой правде, о которой догадался, когда мы вместе смотрелись в зеркало во время чумы, теперь для него все прояснилось, и, опираясь на эту правду, он занимается разработкой усовершенствованного оружия! После этого, видя, что его взволнованные слова не доходят до меня, он кончиком пальца тыкал в бумагу, показывая мне черное пятно причудливой формы.

Форма пятна, немного изменяющаяся при каждом показе, как будто напоминала мне что-то. Глядя на рисунок, который в какой-то момент напомнил мне шайтана, я подумал, что смогу описать, что я в нем увидел, но что-то помешало мне это сделать сразу, я решил, что это странная игра моего воображения. На протяжении четырех лет я видел этот проект, детали которого были разбросаны по разным листам бумаги и который, постепенно развиваясь, принимал окончательный вид; при осуществлении он мог поглотить все наши накопленные годами деньги и весь наш вложенный в него труд. Я связывал этот проект с тем, о чем мы говорили в прежние годы, когда столько раз делились друг с другом воспоминаниями, иногда реальными, иногда придуманными, но мысли мои не приобретали четкости, и напрасно я пытался преодолеть эту неясность, надеясь, что тайна оружия откроется сама собой. Через четыре года, когда маленькая деталь превратилась в странное ужасающее чудовище размером с огромную мечеть, о котором заговорил весь Стамбул и которое с чем только не сравнивали. Ходжа утверждал, что это особое, непревзойденное оружие, а я пытался вникнуть в подробности проекта, о которых говорил Ходжа, предрекая будущие победы своего оружия.

По утрам, придя во дворец, я пересказывал падишаху подробности нашего изобретения; говорил, словно пытаясь вспомнить сон, исчезающий утром из сознания, о колесах, блоках, башнях, порохе и рычагах, о которых мне настойчиво рассказывал Ходжа. Слова были не моими, и в них не было вдохновения огненных слов Ходжи, но я видел, что они производят сильное впечатление на падишаха. А на меня производило впечатление то, как этот человек, которого я считал умным, переполняется надеждой, слушая возвышенные стихи Ходжи о победе и освобождении в моем неточном пересказе. Падишах говорил, что оставшийся дома Ходжа — это я. Я уже привык к этим играм ума, которые меня раньше сильно смущали. Когда он провозглашал, что я — это Ходжа, лучше было ничего не понимать, потому что следом он говорил, что всему этому научил Ходжу я. Нынешний вялый я — это не я, а прежний я изменил Ходжу! Лучше бы мы говорили о развлечениях, животных, готовящемся шествии ремесленников, думал я. Как-то падишах сказал, что все знают, что за проектом оружия стою я.