И куда только подевались грусть и тоска, совсем недавно терзавшие царевича? Иван вдруг неожиданно стал весел и смешлив. Валентин решил поддержать этот порыв игривости, лишь бы только не молчать.

– Ну, не знаю, ваше величество… Монашки – это на любителя… Во всяком случае, точно не про меня.

Валентин вроде бы и не сказал ничего смешного, но у Ивана его реплика вызвала самый настоящий приступ смеха. «Да он, видно, где-то уже успел изрядно приложиться к походной фляжке, – сообразил Валентин. – И точно! В седле еле сидит». Царевич, до того сидевший на коне как влитой, теперь ерзал задом по седлу то вправо, то влево, того и гляди, во время очередного приступа веселья сверзится под копыта.

– Не-эт, Михайла, не говори… Монашки бывают чудо как хороши!

И вновь приступ веселья, во время которого Иван едва не свалился с лошади. Во всяком случае, так показалось Валентину. Он даже приблизился к царевичу, чтобы в случае нужды успеть придержать его. Ивана же развозило прямо на глазах – чем дальше, тем больше. Валентину уже неоднократно доводилось сиживать с Иваном на пирах и лицезреть пьяного царевича. Чтобы дойти до такой кондиции, выпить ему нужно было немало. От пары глотков из походной фляжки его бы так не развезло.

Теперь уже, чтобы поддерживать разговор с царевичем, Валентину не нужно было даже дежурных реплик подавать. Иван охотно болтал сам с собой, хихикая к месту и не к месту, а присутствия едущего рядом Валентина, казалось, не замечал вовсе. Поводья он отпустил, благо отлично вымуштрованный конь держал свое место в строю и без вмешательства всадника. Один раз Ивана качнуло особенно сильно, и Валентин, страхуя, обхватил его за плечи левой рукой. Голова царевича на какое-то мгновение оказалась рядом с лицом Валентина, но уже в следующую секунду Иван выпрямился и некоторое время после этого старался держаться преувеличенно ровно и прямо.

Ничего удивительного. Обычное поведение для пьяного человека – стараться показаться окружающим менее пьяным, чем он есть на самом деле. Обычное-то обычное, только… От Ивана не пахло алкоголем. «Не может быть! – мысленно воскликнул Валентин. – Этого не может быть здесь, в этом времени!» Только теперь Валентин обратил внимание на его взгляд – остекленевший, отсутствующий, как будто лицо Ивана живет одной жизнью, а его глаза – другой. Сами по себе. Этот взгляд был прекрасно знаком Валентину со времен его бурной курортной юности. Кое-кто из его приятелей тогда свернул на эту кривую дорожку. «Но этого не может быть, потому что не может быть никогда! Иначе об этом вопили бы все историки! В шестнадцатом веке наркомании в Европе не было! Табак появился совсем недавно… Невероятно!»

Теперь уже Валентин, намеренно неловко дернув повод, заставил лошадь сбиться с шага и, утрируя собственную неловкость, качнулся в сторону царевича. Точно. Ошибки быть не могло. Запах алкоголя отсутствовал напрочь.

«Что же это такое? – размышлял Валентин. – Какие-нибудь листья коки, доставленные из Америки? Может быть, но вряд ли. Зачем далеко ходить, когда нашей родимой русской коноплей здесь огромнейшие площади засажены. Kannabis vulgaris – конопля обыкновенная. Она, родимая. Конопли здесь высаживали действительно много. Изготовление веревок и канатов из нее – огромная и процветающая отрасль. Иностранцы весьма охотно приобретали эту продукцию на ярославском торжище. Но Валентин здесь никогда не только не видел, но и не слышал, чтобы кто-то использовал эту широко распространенную техническую культуру не по прямому назначению. Хотя ручаться ни за что нельзя. Может быть, и не конопля это вовсе. Может быть, нашлись какие-то умельцы, которые с маком экспериментируют. Черт их разберет…»

Приступ смешливости у Ивана постепенно угас, сойдя на нет. Вслед за этим у него начало меняться и настроение. К тому времени, когда солнце стало клониться к закату, а всадникам уже были видны купола ростовских соборов, Иван вновь впал в уныние и умолк.

Валентин едва дождался, когда отряд въедет в монастырь и он сумеет улучить минутку, чтобы не очень заметно для остальных уединиться со своими и переброситься с ними несколькими словами.

– По пути сюда царевич съезжал с дороги и поджидал кого-то из хвоста отряда. Кто видел, с кем он общался?

И Ероха, и Силка, и дон Альба ехали позади Валентина, поэтому упомянутую ситуацию мог видеть любой из них.

– Я видел, – сразу ответил Сила. Он ехал в самом хвосте, едва ли не замыкающим. – Царевич дождался, пока с ним поравняются братья Басмановы, и поехал рядом с ними. Я даже разговор их слышал.

– И о чем они говорили?

– Да парой слов всего-то и обмолвились. Царевич спросил у Петьки: «Дай-ка пилюльку», – а тот ему ответил: «Да нет уже ничего, государь, ей-ей». «Брешешь, Петька, аки пес шелудивый, – говорит царевич. – Не могли они у тебя закончиться. Дай пару штук, голова уж очень сильно болит». Петька заныл, что уж точно последние царевич у него забирает. Запустил руку под полушубок, что-то, видно, оттуда вытащил и из ладони в ладонь передал царевичу. Что это было, не видел. Наверное, действительно пилюли от головы. Ну, царевич после этого ускакал вперед, а Петька поныл чуток, пока брат на него не прикрикнул. Вот и все. А что?

– Ничего. Потом объясню, когда одни останемся. А пока достань-ка мне эти пилюльки. Ну хоть бы штучку. Да так, чтобы Петька и никто вокруг – ни сном ни духом.

– А если у него их действительно нет?

– Есть, – уверенно заявил Валентин. – Это он врет. У него всегда запас есть, я уверен. – То, что Петька из-за наркоты стал с самим царевичем препираться, Валентина не удивило нисколько. Типично наркоманские штучки. Когда речь идет об их любимой дури, для них нет никого и ничего святого. – Сумеешь?

– Сумею, – заверил его Силка. – Лишь бы они только у него были.

– А тебе зачем, Минь? – поинтересовался Ероха. – Тоже голова болит? Так у меня…

– Потом объясню, – оборвал его Валентин. – Да, и за ужином сегодня на меды-то не налегайте. Вы мне трезвые нужны.

Вот так вот побеседовали накоротке и разошлись, смешавшись с остальными опричными. Потом последовал долгий ужин с песнями и плясками. Опричные пытались всячески задирать монахов, прислуживавших им за столом, но те, исполнившись истинно христианского смирения, безропотно сносили все издевательства. Лишь однажды кулаки их сжались, а глаза налились кровью. Это когда Афонька Вяземский, влезши на стол, попытался сковырнуть саблей висевший под самым потолком трапезной образ Богородицы. Образ был заключен в тяжелый киот, видимо, накрепко приделанный к стене, а цеплял его Афонька, пристав на цыпочки, лишь самым кончиком сабли.

– Ваше величество, – чуть ли не в голос заорал Валентин в ухо царевичу, пытаясь пробиться сквозь громкий гогот царских дружинников. – Не к добру это! Ох накажет за это Матерь Божья!

Сказанное наконец дошло до затуманенного мозга царевича, и тот скомандовал:

– Афонька, п-шел вон!

Но Вяземский не слышал, упорствуя в своем старании.

– Ероха! – крикнул Валентин, и через мгновение пьяненький князь покоился в могучих руках Ерохи.