скоро рухнет, – мелькало у него в мозгу, когда поезд мчал его мимо очередной вехи, или: «А вот этот дом надо бы покрасить», или: «Вот засохло дерево». Но эта неожиданно нахлынувшая сродненность с объектом через секунду пропадала – и он уже не имел никакого отношения ни к забору, ни к домику, ни к дереву. Так и сейчас, проходя мимо, он узнавал лица, фигуры, походку, машинально отмечая – смотри-ка, Руфь! Или – прошел старина Ленни. Опять, сукин сын, надрался. Но вслух ничего не произносил.

Руфус миновал Корнелиа-стрит. Когда-то здесь жил Эрик. Ему вдруг представилась комната Эрика, он сам, сидящий под лампой, разбросанные повсюду книги, неубранная постель. Эрик… Но Руфус уже шел по Шестой авеню, огни светофоров и мчащихся такси ослепляли его. На противоположной стороне улицы стояли две юные белые парочки, ожидая разрешительного сигнала светофора. Мимо пронесся большой сверкающий автомобиль, а в нем с полдюжины мужчин, они что-то проорали молодым людям. Руфус почувствовал, что сзади кто-то приближается, – с ним поравнялся молодой парень, белый, в кепочке военного образца и черной кожаной куртке. Он с нескрываемой враждебностью окинул взглядом Руфуса и вразвалочку, виляя задом, пошел дальше по авеню. Остановившись у куполообразного здания кинотеатра, он оглянулся. Зажегся зеленый огонек светофора. Руфус и молодые парочки двинулись навстречу друг другу и, встретясь на середине улицы, прошли мимо; одна из девушек успела бросить на него сочувственно-заинтересованный взгляд. Ладно, сука. Он безо всякой цели направился к 8-й улице, не хотелось спускаться в подземку.

Но ноги сами привели его к метро и, стоя на ступеньках при входе, он поглядывал вниз. Как ни странно, учитывая время суток, но в метро никто не заходил, и лестница пустовала. Интересно, сумеет ли кассир разменять пятидолларовую бумажку? И Руфус начал спускаться по лестнице.

Стоило кассиру отсчитать сдачу, а ему поспешить к турникету, как в метро ввалилась целая толпа: толкаясь и шумно болтая, эти люди опередили его, как рвущиеся к победе спортсмены-пловцы обходят торчащий из воды шест. Что-то новое пробудилось в его душе, что-то, что увеличивало дистанцию между ним и остальными, усиливало боль. Люди торопились на платформу, к путям. Пока он плелся в хвосте у шумной толпы, ему пришла в голову мысль, подспудно зревшая в нем все эти годы. Платформа подземки была, как ему всегда представлялось, опасным местом – она шла несколько наклонно к путям, недаром, будучи ребенком, он никогда, стоя здесь, не выпускал руку матери. Сейчас он затерялся в этой толпе, где каждый был не менее одинок, чем он, и поджидал поезд с завоеванным за долгие годы спокойствием.

А вдруг, подумалось ему, из-за какой-то поломки, погаснет свет и не будет видно, где кончается платформа? Или рухнут балки? Он представил себе, как на несущийся в туннеле поезд обрушивается лавина воды, как машинист, ничего не видя, теряет голову от страха, не различает более огней светофора, а поезд, не останавливаясь, все мчится и мчится по блестящим пересекающимся рельсам неведомо куда, и люди, глядя в окна, истерически вопят, выплескивая друг на друга ярость, накопившуюся за всю их бессмысленную, богохульственную жизнь, все человеческое покидает их, они одержимы лишь одним желанием – крушить, убивать, и потому раздирают друг друга на части, проливают море крови и все это с радостью – впервые за долгие годы пребывания в цепях, с радостью, вне себя от радости, что можно удивить мир, еще раз удивить. Или другая картина. Поезд в туннеле, кругом вода, электричество отключается, со всех сторон попавших в западню людей окружают стены, поток не обрушивается на них сразу, нет, вода сочится постепенно, заливая их раскрытые в крике рты, глаза, добираясь до волос, разрывая одежду и ненароком раскрывая тайны, которые станут теперь достоянием стихии. Это могло случиться. Могло. И Руфус был бы рад этому бедствию, даже если б пришлось погибнуть самому.

Но вот на станцию ворвался поезд, скрыв под собой шрамы рельсов, люди вошли и расселись в освещенном вагоне, почти заполнив его, в верхней же части города он будет набит до отказа, но тогда каждый изолирует себя, преобразовав доставшееся ему пространство в сидячую или стоячую камеру.

Поезд остановился на 14-й улице. Сидя у окна, Руфус видел, как несколько человек вошли в салон. Среди них была цветная девушка, чем-то неуловимо напомнившая ему сестру; посмотрев в его сторону, она сразу же отвела глаза и села подчеркнуто далеко. Поезд рванул в туннель. Следующая была 34-я улица – его остановка. Снова вошли люди, он следил, как перрон стал удаляться. 42-я улица. На этот раз в вагон ввалилась целая толпа, некоторые пассажиры держали в руках газеты. Свободных мест не осталось, и какой-то белый встал рядом с ним, держась за поручень. Руфус еле сдержал приступ отвращения.

На 49-й улице тоже вошло изрядное количество людей, но многие и сошли, поспешив через перрон на пересадку. Белые и черные, скованные временем, местом и историей как одной цепью, – все они спешили как одержимые. Спешили, чтобы поскорее отделаться друг от друга, разойтись по разным квартирам, но разве это возможно? Вечно нам вместе тянуть одну лямку.

Двери захлопнулись, ужасный скрежет заставил Руфуса вздрогнуть. Поезду, видно, надоело тащить тяжелый груз, надоело опасное соседство белых ягодиц с черной коленкой, поэтому он застонал, дернулся, колеса заскрежетали на рельсах, издав неприятный лязгающий звук. Потом он все же покатил дальше, на окраину, где люди постепенно выходили и нагрузка уменьшилась. Фонари, ослепляя, проносились мимо, поезд проезжал станции, где пассажиры дожидались других поездов. Потом поезд снова нырнул в туннель. Он ринулся в зияющую черноту, которая раскрылась, как женщина, чтобы принять его, раскрылась, и весь мир содрогнулся от этого соития. И вот, когда казалось, что рев и движение уже никогда не кончатся, впереди ярко засветились огни 125-й улицы. Со стоном и скрежетом поезд замер. Руфус собирался было выйти, но теперь только оцепенело наблюдал, как люди тянутся к выходу, как открываются двери, как пустеет вагон. Выходили здесь в основном черные. Он подумал, что ему тоже стоит сойти и направиться к родителям, но тут его взгляд задержался на девушке, напомнившей сестру, она шла, печальная, среди белых, ненадолго задержавшись на платформе, прежде чем идти к эскалатору. И вдруг он понял, что никогда не вернется домой.

Поезд тронулся наполовину пустой и с каждой остановкой становился все легче; теперь в нем преобладали белые, бросавшие на Руфуса подозрительные взгляды. Он чувствовал эти взгляды на себе, но как-то отстраненно и незаинтересованно. Лучшее вы забрали, почему ж остального не взяли? На станции у моста, построенного, чтобы увековечить в