должна быть. Что это правильная жизнь, единственно верная. Она поступает так всякий раз, когда я рассказываю о том, что встретила очередного мужчину. «Вот как, — говорит она. — И когда же мы с ним познакомимся?» И выдавливает чистящее средство на плиту. Это «мы». Она и Ян Улав, целая институция. Элиза, которая отскребает наклейку с Винни Пухом столовой ложкой со стула, открывает контейнер с едой и нюхает, чтобы понять, выветрился ли кислый запах. Элиза стала тем, кем я никогда не хотела быть, но в то же время я доверяюсь ей, рассказываю о Руаре и прошу совета. Возможно, и у самой Элизы есть чувство, что она стала тем, кем не хотела становиться. Но в то же время теперь ей не остается ничего другого, как отстаивать позицию человека, которым она не хотела становиться, потому что время, когда она этого не хотела, в прошлом, оно ушло. И теперь у нее есть только нелегкая работа медсестры, которая высасывает из нее все силы и не дает ничего взамен, дом с садом по соседству с родительским домом, два кудлатых сына, которые никогда не смотрят тебе в глаза. И Ян Улав.

— Когда будем ужинать? — спрашиваю я. — Ты договорилась с мамой и папой?

Стиан выскакивает из ванной, я делаю выпад, согнув пальцы, словно когти, и он отскакивает назад. Элиза говорит, что мы встречаемся в шесть. Я собираю волосы в хвост и ухожу из комнаты, где Ян Улав сидит на диване с банкой пива, в оранжевых купальных шортах, расставив ноги, между которыми все видно. Я прохожу по коридору с терракотовой кафельной плиткой и открытыми арочными проходами к морю.

Из гостиницы в ресторан папа несет Стиана на плечах. Огромное оранжевое солнце висит над горизонтом. Кажется, что с каждым годом папа обращает на меня все меньше внимания, как будто его разочарование скоро растворится и он уже перестанет чего-либо ожидать от меня.

— Время пробежало так быстро, — замечает тетя Лив. — Завтра возвращаемся домой, в холодную Норвегию.

Кристин говорит, что голодна как волк.

— Мне уже так надоело быть огромной, как бегемот, — говорит она. — И вина ужасно хочется.

— Вот увидишь, твои мучения того стоят, — говорит тетя Лив.

— Мне рожать как раз перед тем, как начнет поспевать клубника, — говорит Кристин, — а когда кормишь грудью, клубнику нельзя.

Мы идем в тот же ресторан, в котором были в первый вечер, маме там понравился официант и скатерти в красную клетку. У тети Лив клетчатые брюки, и Ян Улав шутит, что брюки гармонируют со скатертями. Когда я была маленькой, ноги тети Лив часто становились темой разговоров. У нее были очень красивые ноги, и когда тетя Лив и Халвор уезжали, мама постоянно пытала папу, что он думает о ее ногах. Тетя всегда любила выставить свои ноги напоказ, подчеркивая их стройность короткой юбкой или узкими брюками.

Официант раскладывает меню, папа и Ян Улав выбирают вино и делают заказ. Элиза говорит:

— Думаю, я лучше разбираюсь в людях, а Карина — в профессии. Не знаю. Наверное, для руководителя отдела быть отличным профессионалом важнее.

Она соединяет две части пластмассовой игрушки и протягивает ее Юнасу.

— И что, теперь вы конфликтуете? — спрашивает мама.

— У женщин без конфликтов не обходится, — комментирует Ян Улав.

Элиза нарочито пропускает его слова мимо ушей. Я представляю себе, как она говорит: не могу же я всю жизнь жить в постоянных обидах на его неуклюжие высказывания, он не имеет в виду ничего плохого. Жизненной мудрости в ней явно чуть больше, чем у других, и это позволяет ей быть выше унижений или мириться со своей ролью. Элиза знает, что мириться не следовало бы, но предпочитает избегать конфронтаций.

А Ян Улав не останавливается:

— Чтобы разгорелся конфликт, нужны как минимум двое. Это понятно и ребенку.

Он осматривается в поисках официанта. Тот подходит с двумя бутылками вина и почти доверху наполняет невысокие бокалы.

— Лучшее, что можно сделать в твоей ситуации, — выполнять безупречно свою работу, а об остальном не волноваться, — произносит мама.

Как же Ян Улав меня бесит! Это чувство сильное и оправданное, но оно не имеет никакого смысла, потому что Ян Улав никогда его не поймет и едва ли почувствует, а даже если и почувствует, не придаст ему никакого значения. Он делает только то, что считает нужным, не поддается никакому влиянию. Это все равно что сердиться на «Свидетелей Иеговы» или на ведущего телепрограммы. На камень, дом или муравейник. Мне плевать на Яна Улава так же, как на «Свидетелей Иеговы» или муравейник. Я решаю, что, если он сейчас скажет еще хоть что-нибудь о женских конфликтах, квохчущих курицах или дерущихся воронах, мое терпение лопнет, и я все ему выскажу.

Снова появляется официант и принимает дополнительные заказы, мама одаривает его доброжелательным взглядом своих светло-голубых глаз. Ян Улав водит пальцем по меню и что-то произносит, сердце мое колотится. Но как бы я ему все высказала, что бы я сказала, как объяснила бы свою вспышку гнева? Что это я себе вообразила? Это все равно бы не сработало.

Солнце скрывается за горизонтом. И тут меня озаряет: Толлеф должен был быть здесь, с нами. Он умеет разрядить обстановку хорошей шуткой. Думаю, папа с Толлефом, будь у них шанс познакомиться поближе, понравились бы друг другу. Толлеф просто не успел показать свои лучшие стороны. Когда узнаешь его поближе, понимаешь, что у него отменное чувство юмора. Мы бы здорово повеселились; собственно, это было бы незабываемо. Мы могли бы притвориться и взяться защищать чужие мнения, а не наши собственные, и вести долгие споры, не выходя за пределы взятых на себя ролей. Эти мнения мы обычно черпали из газетных статей или передач по телевизору или радио. Каждый раз во время таких разговоров я открывала в Толлефе что-то новое, и это только добавляло очков в моем отношении к нему. Иногда приходилось даже притворяться, что мы не согласны с мнением друг друга, придумывать аргументы за и против, оспаривать то, что мы утверждали ранее, и я никогда не знала, что на самом деле думал Толлеф.

Официант все стоит у нашего столика с блокнотом. Слышно, как какая-то женщина громко и пронзительно смеется. Элизины мальчики, как обычно, заказывают бургеры. Каждый раз они выковыривают из них листья салата и ломтики помидора, и каждый раз Элиза уговаривает их съесть это. Сегодня вечером она надела пончо.

— Это что, шерсть? — спрашивает мама.

— Пятьдесят процентов, — отвечает Элиза.

— Тебе идет, — говорит мама, — прелестные