Я позвонила – и мы договорились встретиться у театральной школы. Когда она закончит работу.

Я пришла заранее. Мне несложно. Я охотно играю в игры. И если кто-то из старых друзей хочет, чтобы я пришла, и я подождала – да ради бога! Совсем не то место, где надо хоть что-то считать.

В объятия друг другу не кинулись. А жаль. Я люблю обниматься. Это делает игры в дружбу и в любовь куда более станиславскими. Обнимаясь, веришь как-то искреннее.

Но мы были сдержаны, как и положено зрелым тёткам, которым ещё далековато до впадения в климактерическую экзальтацию. И просто пошли выпить вина и текилы в кафе «Старая Одесса» рядом с Тёщиным мостом. Татьяна Валерьевна – вина. Я – текилы. Она была, как и прежде, безупречна в текстах. Я, как и прежде, не сдерживала себя в речах. Под вино и текилу таяла кора старого, спёкшегося льда и с фигурок облетала пыль. Закончили мы наш маленький саммит, как и положено: «А помнишь?.. А помнишь?!. А помнишь?!» И я проводила её по Приморскому бульвару, по улице Ришельевской, до самой до Большой Арнаутской. Дома Татьяну Валерьевну ждали две дочери и пожилая мама. Потому мы просто вежливо распрощались у арки, ведущей в старый одесский двор. Договорившись встретиться ещё. А это кое-что да значит! Как минимум то, что нам интересна эта давно заброшенная шахматная партия.

– Ты могла бы стать прекрасным поэтом-песенником! – сказала мне на прощание Татьяна Валерьевна.

Я пожала плечами. Потому что не знала, что сказать. То, что я не люблю глаголов прошедшего времени, особенно вкупе с сослагательным наклонением? Я могла – и стала. Я могу – и стану. Подобные конструкции куда более по мне.

Возвращаясь в ночную тень винограда под Жеваховой горой, я предалась тому, чем заражает меня этот не нравящийся мне город – подсчётами:

1) я могла стать врачом – и стала;

2) я могла стать колумнистом-эссеистом – и стала;

3) я могла стать писателем – и стала;

4) я могла начитать аудиокнигу – и начитала;

5) я могла написать сценарий – и написала.

В принципе, я уже могу ездить по миру с лекциями, но времена Марка Твена и Оскара Уайльда прошли. А мои ещё просто не настали. В принципе, я могу плясать, но это смешно, когда есть Барышников, Андрис Лиепа, ансамбль, лихо отколачивающий риверданс и дон Хенаро, в конце концов. Зачем мне становиться поэтом-песенником или уныло завывающим бардом? Я и так каждый раз плачу под «А тот, который, во мне сидит, я вижу, решил на таран…» Вот когда смогу написать такое – так и пожалуйста, не раньше.

Я приветливо машу Татьяне Валерьевне, курящей на своём балконе. На предыдущем балконе я получила такую мощную прививку от прошедшего времени и занудной язвительности, что весь мой иммунитет юношески топорщится в мир всеми своими рецепторами. Он туг и смел. И готов стать кем угодно, лишь бы не бывшим. Бывший иммунитет – это оксюморон. Просто мёртвый человек.

Радостно салютую. И захожу во двор. И сразу налево.

И, разумеется, прусь вовсе не на ту лестницу. Потому что это не детская Танькина квартира. Это более взрослая её квартира, «через дорогу». Мы всегда через дорогу от детства. Всё дело в ширине полотна. Её – не слишком широко. Пока я прусь вовсе не на ту и достаточно, надо признать, опасную и крутую лестницу, из подъезда выбегает Танька и заразительно хохочет.

– Так и знала, что ты попрёшься не туда!

Все, кто меня знают, таки знают, что я всегда прусь не туда. Какая разница, куда переться, если всё равно окажешься в нужном месте?

Я иду за Танькой и оказываюсь в нужном мне месте.

– Мама, мама! Она попёрлась к бабе Махе!

Тётя Надя тут! Как я рада, что тётя Надя тут! Сегодня! Тётя Надя – это детство! Тётя Надя – это то и те, что нравилось и нравились мне в этом городе. Тётя Надя – это дух! И даже пафосное олицетворение, потому что мне становится так весело, что даже пафосное олицетворение сейчас – милое и родное.

– Я приготовила картофельники. Я помню, что ты их любишь!

Боже мой! Она через все эти годы помнит, что я люблю её картофельники! Сто пятьдесят раз мне не нравится этот город. Но тут есть тётя Надя, которая помнит, что мне нравятся её картофельники! Картофельники – это такая страшно трудоёмкая, вкусная еда. Это пирожки из картошки. Внутри которых – мясо. И тётя Надя помнит, что я их люблю! Разве ради этого не стоит жить? Ради этих чёртовых картофельников, которые не стали для тёти Нади бывшими! И, значит, никогда не станут бывшими для меня! Уже никогда не станут для меня бывшими – и к дьяволу все игры и пространные размышления о природе дружбы и любви. Дружба и любовь – это картофельники. Когда кто-то помнит, что ты их любишь.

И приятно. И тепло. И нежно. И накрытый стол ломится.

– Ой вэй, да разве ж это стол!

Накрыли, как обычно в Одессе. И есть это вкусно, легко и приятно. И рассказы о прошлом – совершенно настоящие. А будущее не интересно, потому что настоящего – полным-полна коробочка.

– А помнишь, как Вовочка сбежал с моего дня рождения? Вернулся через полчаса и сказал: «Братухе заверните!» – и даже сто граммов со стола слямзил.

– Конечно, помню! Он с каким-то бомжом закорешился.

– И как мужик с мужиком…

– Чисто по-пацански…

– Разделил пайку!

Ржём. Как лошади. Действительно, вполне мужской поступок. Вспоминаем одноклассников. У хороших – всё хорошо. У разных – по-разному. Как и положено человеческой природой. Это если сильно близко – что-то кажется несправедливым. А если отойти на много лет – то даже анализировать не надо. Всё по местам.

Тётя Надя хлопочет. Сейчас она живёт ради внучек. Есть такие женщины – они должны жить ради кого-то. Когда женщины на самом деле такие – это гармонично. Это тёти Надина суть – ради них. Потому она естественна, как природа. Она – сама природа женственности. И плевать, сколько она весит, как выглядит и что на пенсию в одном из самых стоматологически продвинутых городов мира зубы не вставить. Тётя Надя – безупречно красива. Она излучает свет, благодаря которому все вокруг неё имеют далеко не всегда заслуженный ими покой.

Танькины дочки – тёти Надины внучки – чуть нагловатые, чуть хитроватые. Это называется – слегка перевоспитанные. Как результат – избалованность. Ни этикета, ни протокола. Только вопиющее «я». Всё, впрочем, как и положено классическим одесским девочкам.

Ремонт у Таньки слегка недоделан. «Слегка» – это корень квадратный из разрухи. Архитектор-муж оказался объевшимся груш. Танька у него была первой и слишком долго – единственной. К сорока он решил рассмотреть, каковы же на ощупь и вкус другие. И ушёл, бросив, как водится, всё на полдороге. Архитектор-теоретик – это что-то вроде столяра, созерцающего доску: стружка, может, и появится, но табуретки точно не дождёшься. И потому теперь в Танькиной квартире, в одной из кладовок, где планировалось сделать вторую ванную комнату, замурована дорогущая джакузи. Даже не распакованная. Которую бы Татьяна Валерьевна давно продала. Но ту ни повернуть, ни вынести. Может, кто возьмётся почистить авгиеву кладовую?