Мари-Лор виделось неестественно бледное лицо Жозефа на дне каждого горшка, который она скребла.

Зачем он вчера оскорблял ее?

И зачем она так резко отвечала ему?

Ведь было видно, как ему больно, как он страдает, как обозлен и одинок. Он так нуждался в утешении, а она в ответ сказала, что он не тот человек, которого она может уважать. Жозеф больше никогда не захочет ее видеть.

Но и ему не следовало позволять себе такие ужасные шутки о блохах. Не следовало притворяться, что в нем сосредоточено все, что вызывало у нее отвращение.

На следующем горшке наросло столько пригоревшего жира, что, отдирая его, Мари-Лор пришлось отвлечься от своих мыслей. С горьким удовлетворением она поморщилась и поставила его сушиться.

Теперь она думала о том, что глупо обманывать себя, разбираясь, кто именно затеял вчерашнюю ссору. Она вспомнила свою напряженную позу, мрачное выражение лица, с которым вошла в его спальню, отрывисто-грубый ответ, когда виконт спросил, не слишком много она трудилась на кухне.

Дело было совсем в другом. «Я сердилась на него за то, что он покидает меня. И я не хотела, чтобы он знал, как мне от этого больно. Я все испортила, — думала она вечером, расчесывая волосы. — Он больше не захочет меня видеть. На это нет надежды, это невозможно. Сегодня Батист не постучит в мою дверь. И никогда больше. Еще минута, и я лягу спать. Еще пять…»

Мари-Лор разгладила юбку и расправила передник.

Батист постучал так тихо, что она не сразу услышала. Затем распахнула дверь.

Слуга сказал, что месье Жозеф приносит свои извинения, но эту ночь он проведет возле постели своего отца.

Здоровье герцога резко ухудшилось.

Жозеф провел у постели отца три дня и три ночи вместе с непрерывно рыдавшей герцогиней и месье Юбером, дремавшим над чашкой кофе, сдобренным бренди.

Большую часть времени герцог страдал от болей. Он сердился и бушевал, когда герцогиня в очередной раз принималась молиться о его душе.

— Он заявил им, что его не интересует тот свет, что он зол на этот, который никогда раньше и теперь уже никогда не будет им восхищаться. Ну, я буду им восхищаться, — говорил камердинер Жак в буфетной, — если он оставит мне годовое или двухгодовое жалованье, чтобы я мог продержаться, пока буду искать новое место. Я уже замечаю, как эта стерва мадам Амели мерит взглядом мою тощую задницу и прикидывает, кому еще придутся впору мои ливрейные штаны, чтобы в этом году, не тратиться на новую пару.

Николя кивнул:

— Мы увидим здесь немало перемен, когда эта гарпия захватит все в свои руки.

— Тех, кого она не уволит, — печально добавила Бертранда, — она заменит слугами из имения своих родителей в Авиньоне.

Если кого-то из слуг заменят, думала Мари-Лор, то это будет досаждающая ей хорошенькая судомойка, к которой пытались пробраться герцог и его старший сын — на потеху всей прислуге.

А если ее вдруг не уволят, то надо остерегаться новых притязаний герцога. Она знала, что сумеет защитить себя. Разве она не сделала из Жака котлету? Отбиться от месье Юбера было бы нетрудно — он не очень крупный и обычно пьяный. Но удовольствие увидеть синяк у него под глазом дорого обойдется. Ее сразу же выгонят, не заплатив двадцать ливров полугодового жалованья. Ей оставалось только надеяться, что Юбер утратил к ней интерес.

Однако ее даже радовали эти заботы, ибо их было легче переносить, чем тупой, парализующий страх, охватывавший ее каждый раз, когда она представляла себе жизнь здесь без Жозефа.

Пышные похороны прошли с соблюдением всех религиозных правил. Было сделано все, что только можно было купить за деньги: целая армия нищих несла зажженные свечи, оглушительно звонили церковные колокола. Слуги, сохранявшие скорбное выражение лица, шли в конце процессии, пока не настало время поспешно возвратиться в замок, чтобы приготовить роскошный ужин, который новая герцогиня заказала для местных богачей, присутствовавших на церемонии. Мари-Лор не видела лица Жозефа. Только затылок, возвышавшийся над другими провожающими, шедшими за гробом.

— Он пробудет здесь месяц траура, — сообщила ей Луиза, — а затем отвезет мать обратно в монастырь.

— А потом?

— А потом, — Луиза заколебалась, — о, какие-то дела о правах, которыми они занимаются… Я плохо в этом разбираюсь. Эти дворяне вечно просят чего-то у короля… представить только, что моя семья просит короля не забирать братьев на строительство дорог во время уборки урожая. О да, мы с таким же успехом могли бы просить оживить мертвых или остановить мистраль. Больше я ничего не знаю, Мари-Лор.

— Нет, знаешь. В чем дело?

Луиза понизила голос до хрипловатого грустного шепота:

— Они решили побыстрее договориться. Он едет в Париж с месье Юбером, то есть с герцогом, и с новой герцогиней. Его женят.

Мари-Лор кивнула, выражение ее лица не изменилось, но грудь сжало так, словно ее стянули железными обручами.

— Ложись спать, Мари-Лор, — сказала подруга.

В маленькой комнате на чердаке Мари-Лор было душно. Храп Луизы становился совершенно невыносимым. Мари-Лор крепко спала, стараясь не ворочаться на постели, но как только забрезжил серый рассвет, она проснулась и прокралась вниз по лестнице, побежала через поле к реке, где было прохладнее.

Девушка остановилась на склоне холма и посмотрела вниз на воду. В этом месте ее трудно было назвать рекой, всего лишь ручей, с журчанием катившийся по камням. Осеннее солнце только еще вставало за восточными холмами, в его косых лучах становились заметны каждая иголочка на сосне и мелкие желтые листья тополей.

В миле от этого места, справа, ручей сливался с другими ручьями. Река становилась шире и несла свои воды через поля и фермерские усадьбы, мимо амбаров и стогов сена и шумных стай уток и гусей. Мари-Лор повернула налево, прошла через небольшой лесок и вышла туда, где вода скапливалась, образуя маленькие заводи, обрамленные зарослями папоротника. У одной из них над водой нависал большой плоский камень. В свободные минуты она сидела здесь, погруженная в свои мечты; здесь можно было и хорошенько выплакаться. В это утро она собиралась плакать до тех пор, пока у нее не останется слез.

Тропинка, бегущая через лес, была каменистой и узкой, и приходилось смотреть себе под ноги. Крошечные ящерицы испуганно убегали с камней, которые только начинали нагреваться. «Солнце нагреет и мой камень», — подумала она.

Она обнаружила это место еще в первый месяц своего пребывания в замке и наслаждалась здесь тишиной и уединением, перед тем как бежать на кухню завтракать и начинать работу. Однако в последнее время она не бывала здесь, эти недели она так долго оставалась в комнате Жозефа, что по утрам с трудом вставала с постели.

Хлопанье крыльев потревоженного тетерева отвлекло ее, и она чуть не поскользнулась. Ее камень был уже близко, за поворотом. Мари-Лор заспешила к нему…